Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

Ты жалеешь, спросил он ее.

О чем мне жалеть, разве что о пироге с голубикой, который я так и не попробовала, а вообще у меня была долгая жизнь, такая долгая, что любой позавидует, и мне ли, седой старухе, жаловаться, ведь прожитые годы висят на мне и тянут к земле своей тяжестью, прошептала она, поправляя выбившиеся седые пряди, которые трепал и лохматил ветер.

Тебе страшно, нагнувшись к ней, он поправил сползший платок.

Чего мне бояться, ведь боятся неизвестности, а я знаю, что меня ждет, долгожданный отдых от жизни, от которой я так устала, а если вдруг по ней соскучусь, то уж не забудь свое обещание, буду пользоваться иногда твоим телом, не злоупотребляя гостеприимством, конечно.

Она уснула, уронив голову на грудь, и он, в последний раз взглянув на пруд, у которого они провели столько дней, счастливых в своей простоте и обыденности, а ведь это и есть счастье, покатил ее домой, вспоминая квартиру старухи у вокзала, где они жили после побега, и тогда казалось, что ей уже почти ничего не осталось, а вот же, она прожила еще три месяца, долгих, как сама жизнь. Она лежала тогда на кровати, не в силах подняться, а он на расстеленном на полу матрасе, гадая, что же он натворил, похитив ее, и чем все это закончится. Чего я не успел в этой жизни, спросил он тогда себя, да всего не успел и ничего не попробовал, не рисковал, не играл в азартные игры, не сотворял себе кумира, в том числе из христа, не убивал, не крал, не лжесвидетельствовал, не повидал мир, не бывал в америке, азии, африке, австралии и европе, не узнал людей, не нажил врагов, не стал главой большой, или маленькой, семьи, отцом и дедом, писателем, ученым, бизнесменом, космонавтом, как мечтал в детстве, впрочем, об этом мечтали тогда все мальчишки, врачом, учителем, путевым обходчиком, бродягой, алкоголиком, лоцманом на торговом судне, мало ли кем можно было стать, но он не стал, не был женщиной, гомосексуалистом, евнухом, пастырем, верующим в бога, беженцем, убийцей, жертвой, героем, сумасшедшим, а впрочем, последнее спорно, зато каждую прожитую минуту взвесил на руке, ощутив ее тяжесть, и мог сказать, что не сыграл в этой жизни ни одной роли, оставаясь самим собой везде и во всем, а ведь мир, как известно, чертов театр, и все в нем актеры, играющие каждый день сотни ролей, но он послал всех ради воображаемой жизни в собственное удовольствие, и мало кто мог бы похвастаться тем же. Кем я только ни была, подхватывая, зашептала она тогда, сколько сыграла ролей, но свою собственную жизнь сыграть не успела, не была шаловливой малышкой, не разбивала в кровь коленки, не читала книги, не напивалась вдрызг, не спала в туалете, перебрав лишнего, не целовалась с прокуренным мальчишкой, выпившим для смелости пива, от чего и на моих губах остался бы его вкус, не сбегала из дома, не ходила на свидания, не носила под сердцем ребенка, не старела, не считала морщины, не была трудным подростком, возлюбленной, женой, матерью, женщиной в летах, седой старухой, которая чувствует себя такой старой, будто живет вечность, целую вечность, и ни дня меньше, так и останусь навсегда молодой, не успевшей устать от жизни. А теперь он катил перед собой коляску и думал, кем он только не был за последние месяцы, похитителем и грабителем, известным на всю страну преступником, о котором шумели газеты, отцом, мужем и снова отцом, известным писателем, раздававшим направо-налево автографы, женщиной, врачом, сиделкой, бродягой, а она, прожившая за три месяца всю свою жизнь, такую быструю и емкую, как либретто к балетному спектаклю, кем только не была она, шаловливой малышкой, трудным подростком, возлюбленной, женой, матерью, состарившейся женщиной, уставшей от жизни и исчерпавшей ее до дна, она разбивала к кровь коленки, которые он мазал ей зеленкой, носила под сердцем ребенка, созревала, старела, седела и покрывалась морщинками, каждые из которых о чем-то ей напоминали, и в конце концов превратилась в дряхлую старуху, чувствующую, что живет целую вечность, и ни дня меньше.

До поезда ему пришлось нести ее на руках, маленькую и легкую, как ребенок или старушка, она и выглядела как старушка, длинный теплый плащ, повязанный платок, истощенное тело, и руки у него тряслись от напряжения, а зажатый под мышкой портфель то и дело норовил выпасть. Прежде чем пересесть на машину, ждавшую их у железнодорожной станции, они долго ехали на электричке, чей путь из первоначального до конечного пункта длился пять часов, но мало кто проезжал его целиком, чаще люди входили на одних маленьких станциях, а через час-полтора выходили на других. Как-то так ему и представлялась теперь жизнь, едешь с человеком, делишься личными историями, пьешь пиво и грызешь орехи, сплевывая скорлупки в ладонь, а потом попутчик выходит, и какое-то время тоскливо на душе, но вот уже давно проехали станцию, на которой тот вышел, и за окном мелькают новые станции, и заходят новые пассажиры, и начинаются новые разговоры, и никто не помнит тех, кто вышел раньше, словно их и не было, а поезд все едет и едет.

На машине они проезжали деревушки, разрезанные пополам дорогой, со старыми деревянными домами и дымившими трубами, похожими точь-в-точь на деревушки прошлого и позапрошлого веков, словно время остановилось и никуда не идет. Все кривилось тут набок, будто разбитое радикулитом, завалившиеся заборы, покосившиеся дома, кренившиеся кто влево, кто вправо, словно подвыпившие, сараи, фонари, телевизионные антенны, деревья, вбитые в землю палки с протянутыми веревками, на которых сушилось белье, ничего не стояло прямо, все было наперекосяк, и даже жители, которые иногда встречались вдоль шоссе, тоже были согнуты, кто вперед, словно прожитые годы висели на спине тяжелым мешком, кто набок, как покривившийся путевой столб. В россии живут так, словно завтра умирать, подумал он и хотел сказать об этом ей, но она спала, крепко пристегнутая ремнем безопасности, чтобы не свалилась и не расшиблась во сне. Он вез ее в психоневрологический интернат, так официально назывался этот дом престарелых, где доживали свой век старики и психические больные, чаще с врожденной отсталостью, о котором узнал от старушки, кормившей воробьев, та качала головой и говорила, что никогда бы не согласилась отправиться в такое место, но он ничего лучше не смог придумать, а ей нужна была медицинская помощь, не для того, чтобы продлить ей жизнь, чудес не бывает, а чтобы облегчить смерть, пожалуй, это последнее, что он мог для нее сделать.

Интернат находился за высокой стеной, сколоченной из потемневших от времени и сырости досок, над которой тянулась колючая проволока, бог знает зачем, видимо, просто для порядка или по привычке, ведь те, кто жил с той стороны стены, не могли бы сбежать, пусть бы стены и вовсе не было, а те, кто с этой стороны, по своей воле туда не захотели бы, даже если давно сошли с ума. Ворота долго не открывали, пока наконец не вышел охранник, крикнувший, какого черта вам нужно. Я привез свою жену, выйдя из машины, кивнул он на спящую на заднем сиденье, откройте нам. Охранник заглянул в машину и, кивнув, скрылся в своей сторожке, а через минуту, заскрежетав, створки ворот тихо поползли в разные стороны, распахиваясь перед ними. Как райские врата, сплюнул он под ноги и, вернувшись в машину, осторожно толкнул ее в плечо, открывай глаза, милая, приехали, вот и последний пункт нашего назначения, но она, не проснувшись, только неразборчиво пробормотала что-то сквозь сон. Старинное, лупившееся потрескавшейся штукатуркой здание интерната было окружено большим, довольно запущенным парком, со скамейками, гипсовыми статуями и клумбами, где еще оставались засохшие цветы, и парк мог бы быть похож на самый обычный, если бы не был разбит на клетушки, закрывающиеся на замки. В одной из них гуляли пациенты, все в одинаковой одежде, как в тюрьме, и, завидев машину, спешили к решетке, чтобы разглядеть, кто же это приехал, ведь гости здесь бывали нечасто. Главный вход, с обшарпанными колоннами и обвалившимся куском стены, был прегражден двумя старыми стульями, между которыми болталась веревка с прикрепленным указателем, отправлявшим к другому входу, когда-то, в бытность усадьбы усадьбой, служившему для подвоза дров и угля. Мне подождать, спросил таксист, когда он платил по счетчику, могу подремать пока в машине, а то вам отсюда будет трудно выбраться. Но он покачал головой, спасибо, не нужно, я не уверен, сколько времени здесь пробуду, а про себя добавил, что она здесь навсегда и он, кто знает, возможно, тоже.