Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

Почему у нас всегда хорошая погода, так не бывает, сказала она, придумай дождь.

И он придумывал дождь, даже ливень, воды текут по дорогам, затапливая низины и утаскивая за собой палую листву, странички, вырванные из ее поваренной книги, вытряхнутый из его трубки табак, обгорелые спички и все, что встретится на пути, в их крыше дыры, раньше они их не замечали, но теперь оттуда течет, и приходится подставлять тазы, кастрюли, чашки, то там, то сям, а на полу уже сыро, даже мышь выскочила из-под пола, забравшись на кресло, и кажется, что это не дом, а корабль с пробоинами, медленно, но верно идущий ко дну. Я так больше не могу, капризно хнычет она, падая на отсыревшую постель, а он продолжает носиться по дому, безуспешно спасая его от вселенского потопа, но все бестолку, и воды уже по щиколотку, так что и он, сдавшись, забирается на кровать, больше напоминающую плот, кладет голову на ее живот и лежит, вслушиваясь в ее мерное дыхание и стук воды по ведрам, тазикам и кружкам, а потом уже не стук, только плеск, потому что емкости быстро переполняются и дождь проливается на пол.

Они не выходили из дома, ей было тяжело вставать, а покупку инвалидной коляски он откладывал до последнего, как и обещал, так что пришлось придвинуть кровать ближе к окну, и она могла смотреть на улицу, когда захочется. От постоянного лежания у нее отекали ноги, а на спине, локтях, затылке образовались пролежни, кожа стала красной и воспаленной, но он по незнанию не придал этому значения, за что потом корил себя, ведь вскоре на этих местах появились кровившие язвы и волдыри, а чуть выше ягодиц образовалась гноящаяся рана. Ее личность еще сопротивлялась изо всех сил, но тело уже распадалось на глазах, и он каждые три часа обрабатывал язвы хлоргексидином, мазал актовегином, за день уходил целый тюбик, а большую рану промывал, вычищая гной и отмершие ткани, накладывая сверху специальные повязки. Нет никакого смысла в том, что с нами случилось, с тобой, со мной, с другими, говорила она, глядя, как он плачет, и глупо гадать, в чем я виновата, что сделала не так, или чем я особенная, что во мне такого, чего нет в тех, кто здоров, раз болезнь выбрала меня, да ничего, ничем, нипочему, просто не повезло, вот и все.

Он рисовал ей ее шестьдесят лет, и она, примеряя на себя его истории, старела, обретая манеры зрелой женщины, и внутри прорастали сожаления о том, что бабий век короток, хоть и дольше мужского, а девичьи мечты похожи на платья, которые висели в шкафу для особого случая, но вдруг оказались узкими в плечах и талии, ветхими от моли, выцветшими от времени, а особого случая так и не подвернулось. Вылупившаяся из его фантазий, она была седой, с морщинами, перечерчивающими лоб крест-накрест, плевавшей на женские штучки вроде краски для волос или крема с эффектом ботокса, но предпочитавшей классический стиль, костюмы, лодочки и широкие шляпы, в которых была сама строгость и элегантность. Вдвоем они придумывали и проживали сцены из ее непрожитой зрелости, а потом и старости, уличное кафе в большом городе, столики, вынесенные на тротуар, холодное лето, всего плюс шестнадцать в августе, и она, закуривая сигарету, ему представилось, что после пятидесяти она бы обязательно закурила, ей бы было к лицу, пьет мелкими глотками кофе с корицей, делая вид, будто не замечает, как на нее смотрит мальчишка-официант, а еще сидящий за соседним столиком иностранец, американец, что нетрудно определить по его самодовольному лицу, и спешащий мимо прохожий, задержавший на ней взгляд, скажите, не та ли это знаменитая актриса, которую в молодости похитил какой-то сумасшедший, кончивший жизнь в тюрьме, шепчутся за ее спиной, да-да, это она, хоть и постарела, но все так же красива. Или старый фургон, ржавые бока закрашены, номера покривились, бродячий театр, путешествующий по городкам и деревням, созывается народ, вход свободный, оплата по желанию, можно продуктами, и она, в рубашке на голое тело, в потертых джинсах, с дешевой папиросой в зубах и разметавшимися по плечам лохматыми волосами, стоит, руки в бока, и смотрит, как сколачивается из досок сцена, но никаких написанных слов, никаких придуманных реплик, хватит с нее, только игра в саму себя и импровизация. И, лежа на пропахшей мазями и сукровицей постели, она сжимала слабыми пальцами воображаемую папиросу и выдыхала дым, а в памяти, зарубками, какие делают на стволе дерева, чтобы запомнить место, оставались мужские взгляды в кафе, вкус кофе с корицей, озноб, все же холодно, чтобы сидеть на улице, а еще подпрыгивающий на неровной дороге фургон, запах бензина и краски, которой замазывали ржавчину, стук молотка, любопытные деревенские дети, стоящие в сторонке, спутанные от ветра волосы и мысли.

Ее тело словно было составлено из двух независящих друг от друга частей, верхняя половина лежала прямо, а ноги, которые перестали ее слушаться, были согнуты набок. Было очевидно, что болезнь, наконец, победила, захватив ее целиком, оставалось только облегчить ее мучения и помочь уйти как можно быстрее и безболезненнее, так что приходилось увеличивать дозу морфина. А от него распадалась ее личность, так что все больше времени она проводила в спутанных, бредовых снах, и только когда бред сменялся болью, снова, ненадолго, становилась собой, пока введенное лекарство, заглушающее боль, не начинало действовать вновь. Ей оставалось умирать, а ему смотреть, как она умирает, и в ощущении собственной беспомощности он доходил до самого дна этого чувства.

Хорошо было бы, если бы после смерти я поселилась в тебе, просипела она, как зачатый плод, как душа, как твое второе я.

Как глисты, неуклюже отшутился он, пугаясь разговора о смерти, не смерти вообще, а о конкретной, ее смерти, которая была третьей в этой комнате.

Я могла бы пользоваться твоими руками, ногами, головой, как своими, не часто, изредка, бредила она, и ты бы сам решал, когда ты идешь по дороге, ступая, как обычно, на пятку, а потом на носок, или когда это иду я, одолжив на время твое тело.

Как же я узнаю, что это ты.

Я подам тебе знак, ты сразу поймешь.

И он обещал ей, а как мог не пообещать, что, когда наступит момент, он, конечно же, заберет ее в свое тело, и пусть она чувствует себя в нем как дома.

Решив, что откладывать нет больше смысла, он купил инвалидную коляску с мягким кожаным сиденьем и удобной подставкой для ее обездвиженных ног, а она попросила цветастый старушечий платок и парик с седыми волосами, и если первое найти было легко, он купил платок в ближайшем магазине одежды, то парик отыскал только под вечер, объехав весь город и сходя с ума от мысли, как там она одна. Трясущимися руками она надела парик и, поправляя седые пряди перед зеркалом, точнее, створкой зеркала, которое ему пришлось открутить от трюмо, чтобы поднести к ней, заметила, что в парике, без косметики, с дряблой от обезвоживания кожей и сухими, потрескавшимися губами, она и правда вылитая старуха, а разглядывая свои скрюченные пальцы, изможденное тело и, приподняв одеяло, тонкие, разучившиеся ходить ноги, добавила, я и чувствую себя дряхлой старухой, уставшей от жизни и ни о чем не жалеющей.

Она попросила о последней прогулке, и он укутал ее в плед, натянул на лицо марлевую повязку и приготовил кислородную маску, а выкатив на лестничную площадку, вспомнил, как, похитив из онкоцентра, провез ее на инвалидной коляске по лестнице, и она смеялась. Хочешь, я спущу тебя по ступенькам, спросил он ее, будет весело. Но она, подняв на него выцветшие от боли глаза, прошептала, приспустив слабой рукой повязку, чтобы ему было лучше слышно: ты с ума сошел, я старая больная женщина, убить меня хочешь, что ли. Когда он повез коляску по неровному, в заплатках асфальту, колеса грохотали и ее тело тряслось, так что он встревожился: как ты себя чувствуешь, не укачивает тебя от этой тряски, не тяжело ли, а она тихо ответила: ничего, что ж поделаешь, старый фургон, разбитые дороги, я привыкла. Пока он катал ее по тропинкам сквера, за перинатальным центром, ей казалось, что они едут и едут в своем фургоне, запах бензина и краски проникал внутрь, а сложенные в углу доски для сцены и декорации так и норовили упасть, так что ей приходилось их придерживать обеими руками. Она блуждала в своем воображении, старая женщина с дешевой папиросой между двумя пальцами, которую она то и дело прикладывала ко рту, хотя никакой папиросы на самом деле не было, актриса, разъезжавшая по деревням и поселкам со своим маленьким театром одной актрисы, и когда он, прокатив ее вокруг пруда с большими, неповоротливыми рыбинами, сел отдохнуть на скамейку, она уже слышала стук сколачиваемых досок и видела зрителей, собиравшихся на ее бесплатное представление: внимание, только сегодня и больше никогда, спектакль по мотивам реальной жизни. Старые роли и чужие судьбы отшелушивались от нее, как сухая кожа, что струпьями теперь сходила с ее шеи и щек, и ей хотелось играть саму себя, проживая на сцене свою жизнь, в которой теперь так причудливо переплелось бывшее с небывшим, а реальное с выдуманным. Ему было грустно оттого, что она больше не говорила с ним, а, запертая в своих фантазиях, была теперь как вывернутая перчатка и, выставив наружу свою изнанку, хранила самое сокровенное внутри, а он не мог, как в замочную скважину, подглядеть за той жизнью, которую она проживала теперь в своем воображении без него, и чувствовал себя бесконечно одиноким.