Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки - Анатолий Павлович Злобин

— Так точно, товарищ полковник, есть быть сорок четвертым.

— Да ты садись, Сергей Андреевич, в ногах правды нет. Смотри, как штабные крысы с утра пораньше засели за свою писанину. Помнишь поговорку: «Солдат спит, а служба идет». Орден догнал тебя в госпитале?

— Вроде догнал. Правда, получил его позже, в сорок восьмом году.

— Я старый солдат, представляю, что тебе пришлось пережить. Притом выходит, что я послал тебя на эти испытания, отдав приказ по телефону: «Взять сараи!» Но моей вины перед тобой нет.

— Что вы, Семен Семенович, — замахал руками Мартынов.

— Подожди, не перебивай старшего по званию и возрасту. Ты был у меня самый старый комбат в бригаде. Но не мог я тебя жалеть, не имел права. Именно потому, что ты был лучший, ты и пошел вперед. Ну, а про ногу — кому как повезет. После тебя четыре комбата перебывало на твоем месте, троих убило, а четвертый дошел до победы. Как и мы с тобой. Приглашали его, почему-то не приехал. Вот мы с тобой оба командиры, — задумчиво продолжал Семен Шургин. — А как я тебя учил — помнишь? Что должен в первую очередь сделать командир для своего солдата?

Сергей Мартынов отвечал без запинки:

— Накормить его и обогреть, а после можно и три шкуры содрать.

— Смотри-ка, помнит, — восхитился Шургин. — А я ведь ошибался тогда. Сорок лет спустя постиг истину.

— Насчет трех шкур? — предположил Аркадий Сычев, остающийся во всех случаях демократом.

— В другом, Аркадий Миронович, — продолжал Шургин, отстраняя рукой зазвонивший телефон. — Накормить — раз! Обогреть — два! Все правильно. Но этого мало солдату. Этого недостаточно для победы. Солдата надо еще наградить. Тогда он в бой ринется. Но знаю: мало мы орденов давали. Я бы сейчас всех одарил.

— Слышал я, к сорокалетнему юбилею всех ветеранов наградят, — умело вставил Павел Юмашев.

— А это, разведчик, не твоя забота, — отрезал Шургин. — Как партия решит, так и будет. Потому что и на войне, и сейчас партия есть настройщик наших душ.

— Кстати, товарищ полковник, — Аркадий Миронович отважно выступил вперед. — Я заявляю самый решительный протест по поводу…

Аркадий Сычев не успел закончить. Распахнулась дверь. В комнату робко втиснулись мальчишки и девочки в ослепительных белых рубашках и красных галстуках, возглавляемые стриженым пареньком в очках. Он был лет десяти, не больше того, поджарый, тонконогий очкарик с ярковыраженной способностью руководить массами. Подполковник Неделин дирижировал детским ансамблем, очкарик чутко улавливал команды. Неделин дал знак: начинайте.

— Здравия желаю, товарищ полковник, — доложил очкарик, отдавая пионерский салют. — Мы из восьмой школы.

— Вы к нам или за нами?

— Мы к вам за вами, — бойко отвечал руководитель делегации. Расходитесь в стороны, ребята. Три-четыре!

Хор мальчиков:

Воинам армии славных побед Наш молодой пионерский привет! Мы помним вас, герои, поименно И заверяем в светлый мирный час, Что мы стоим под вашими знаменами, Всегда во всем равняемся на вас.

Пионеры разбежались по комнате и вручили каждому из нас цветные открытки со стихами. Я молча наблюдал за своими героями. Они были растроганы.

В комнату вкатился серый обтекаемый шарик, обвешанный фотоаппаратами. Это был фотограф, снимавший нас вчера. И голова у него была обтекаемым шаром, и тело шариком, даже рыжие туфли на ногах были обтекаемыми.

Кажется, фотограф не ожидал увидеть здесь Мартынова, потому что с опаской поздоровался с ним и скорехонько перекатился к полковнику, докладывая, что принес пробу, а к обеду готов сделать все остальное, да вот не знает, сколько экземпляров.

Фотография пошла по рукам.

Мы стояли в три ряда тесно и слитно, глядя прямо перед собой, а это означало, что мы смотрели в собственное прошлое: оно у каждого свое — и общее для всех нас.

— Хорошая память для внуков, — сказал один.

— Как раз солнышко выглянуло, — сказал другой.

Сергей Мартынов заглянул в наше прошлое сбоку — и ничего не сказал: его там не было.

— Так сколько же, товарищ полковник? — мурлыкал обтекаемый шарик.

— Я возьму три. А ты, Неделин?

— Тоже три. Словом, делайте нам пятьдесят штук.

— А вы гарантируете реализацию? — продолжал подкатываться фотограф.

— Какая ваша цена? — спросил Шургин хмуро.

Шарик заколыхался, желая, видимо, закатиться под диван. Наконец оборотился лицом к Мартынову.

— Сергей Андреевич, подскажите мне. Как по-вашему, сколько?

— Почему вы меня об этом спрашиваете, Ван Ванович? — буркнул Мартынов. — Это ваше личное дело.

— Как это верно. Исключительно расходы! Бумага, проявитель и закрепитель, словом, химикалии, разумеется, плюс пленка, — слова шариками перелетали по комнате, отскакивая от стен и не задерживаясь в ушах. — Таким образом исключительно по себестоимости. Шестьдесят четыре копейки, объявил он.

— Сойдемся на пятидесяти, — брезгливо предложил полковник. — Это же для ветеранов.

— А накладные расходы, — вскричал Ван Ванович, показывая, что у шарика есть острые зубки. — Я даю лучшую немецкую бумагу, самый стойкий химикалий. Согласен на шестьдесят, — кончил он плаксиво, словно воздух из себя выпустил.

— Вот вам, Ван Ванович, держите, — с этими словами Аркадий Миронович достал из бумажника деньги и протянул их фотографу, мигом воспрянувшему при виде трех бумажек, развернувшихся веером в руке Сычева. — Спешите. Надо успеть к обеду.

Аркадий