Завоевательница - Эсмеральда Сантьяго

— Именем королевы! — раздался крик солдат. — Мы нашли их.

Военный, который вел Артемио, передал вожжи тому, кто вел Дамиту, оголил саблю и вместе с остальными ринулся в лес. Оттуда доносились вопли беглецов, моливших, чтобы убрали собак:

— Ради бога!

Дамита взглянула на Артемио. Он был самым младшим и самым послушным до сегодняшней ночи. Самым нежным и самым милым. Их глаза встретились, и она почувствовала его страх и свой, свою любовь и его и раскаяние мальчика. Луна спряталась, и Артемио, волоча ноги, приблизился к матери.

— Прости, мама, — снова повторил он.

Луна опять показалась из-за туч, Артемио вскрикнул и ударил ногой лошадь. Лошадь, к которой была привязана Дамита, рванула в сторону. Дамита упала, и лошадь протащила ее по земле несколько метров, пока военный не остановил животное. Другой солдат подхватил женщину, ослабил петлю и помог встать. Перед тем как луна исчезла, Дамита увидела вторую лошадь, которая мчалась в темноту, волоча за собой безжизненное тело Артемио.

Говорить об истории — значит

Отказаться на время

От предписанного безмолвия,

Чтобы рассказать (не опуская дат)

Про страдание, о котором

Не сумели поведать другие,

Хранившие предписанное безмолвие.

Из поэмы Рейнальдо Аренаса «Эль-Сентраль»

Леонора гордилась тем, что за долгие годы супружества создавала уют в самых разных местах, куда бы ни отправляли Эухенио по службе, однако она изо всех сил сопротивлялась переезду на Пуэрто-Рико. Леонора боролась со своими страхами, но дурные предчувствия продолжали терзать ее, даже когда она приспособилась к новой жизни.

Сначала она не могла привыкнуть к более чем скромным масштабам Сан-Хуана: всего семь на восемь кварталов, а остальное — крепость. Но скоро Леонора ушла с головой в благотворительность, которая не давала ей скучать. Кроме того, она быстро завела здесь знакомства. В пуэрториканской столице проживало и трудилось множество чиновников и военных — действующие офицеры армии и отставники со своими семействами играли весомую роль в городском обществе. К ее огромному удивлению, всего через пару месяцев она полюбила и город, и горожан.

Сан-Хуан представлял собой миниатюрную Испанию, чьи региональные диалекты, предрассудки, пристрастия и раздоры пересекли Атлантический океан и смешались в вынужденной тесноте цитадели. Каталонские банкиры, баскские мореплаватели, галисийские священники, андалузские фермеры и кастильские художники жили и работали бок о бок с французскими танцмейстерами, венесуэльскими кофейными плантаторами, ирландскими бакалейщиками, корсиканскими табаководами и североамериканскими бухгалтерами.

По манере одеваться старожила всегда можно было отличить от вновь прибывшего. Европейцы, не ожидавшие, что местный климат окажется таким жарким, а солнце таким ярким, постепенно отказывались от шерсти в пользу хлопка и льна, на смену фетровым шляпам приходили соломенные хипихапы, галстуки расслабляли свою мертвую хватку на мужских шеях, на женских корсетах распускалась шнуровка.

На Пуэрто-Рико постоянно менялся состав населения. Из Испании прибывали целые полки солдат, приплывали дестеррадос, политические ссыльные, которых присылали сюда отбывать наказание. Беженцы, спасавшиеся от беспорядков в Южной Америке и на ближайших островах, оставались здесь надолго и своими рассказами сеяли ужас среди местных жителей. В портовых городах проказничали матросы. Игроки, мошенники и шарлатаны приезжали сюда за удачей и, облапошив очередную доверчивую жертву, исчезали, своими подвигами внося немало ярких красок и драматизма в разговоры жителей.

Словом, Сан-Хуан был бойким и даже веселым городом, если не принимать близко к сердцу отсутствие канализации, частые засухи и разные большие и мелкие неудобства. Практически все, в чем Леонора нуждалась для содержания дома на должном уровне, ввозилось из-за границы, в том числе оливковое масло. Местные жители для приготовления пищи использовали свиной жир или кокосовое масло, оставлявшие неприятное послевкусие.

Утро Леонора проводила за письменным столом, сочиняя письма. В день отъезда Рамона и Иносенте она отправила им вслед целый шквал предупреждений и инструкций, как выжить в суровых условиях, которые основывались на ее громадном опыте офицерской жены. Спустя несколько недель от сыновей пришли ответы, многословные и безликие. Леонора поняла, что их написала Ана, проигнорировав все материнские тревоги, хотя и узнала почерк своих мальчиков. В конце концов, после свадьбы она тоже составляла для Эухенио письма к его родным. Это входило в обязанности жены. Тем не менее она обиделась.

Леонора не сомневалась, что жизнь сыновей в действительности была куда суровее, чем Ана описывала в своих посланиях. И еще она знала: если, пожив в кампо, близнецы приедут в Сан-Хуан, то обратно они уже не вернутся. Она бы познакомила мальчиков с друзьями, которых завела в столице, и те уговорили бы Рамона и Иносенте последовать их примеру: поселиться в городе и выезжать на плантацию один-два раза в год на несколько недель, чтобы поездить верхом и отдохнуть.

Столичными друзьями Леоноры были плантаторы и сыновья плантаторов, некоторые из которых слышали о гасиенде Лос-Хемелос. Однако, когда она упоминала ее в разговоре, лица мужчин застывали, а женщины опускали глаза и начинали лихорадочно обмахиваться веером. Они знали что-то такое, чего не знала Леонора, но не говорили ей. Она рассказала об этом Эухенио, но он уверил жену, что не замечал подобных странностей. Элена смотрела на тетю с жалостью, тем не менее ничего ей не объясняя.

В тот день, когда Элена получила письмо, написанное самим Иносенте, и дрожащей рукой передала его Леоноре, та вскрикнула от радости, прочитав о желании сына жениться на их воспитаннице, а также его намерении вернуться в Сан-Хуан и помогать отцу с фермой в Кагуасе. Если Иносенте поселится поблизости от столицы, Рамон тоже вскоре переедет, независимо от того, что скажет или сделает Ана. Леонора знала: два ее мальчика не могли существовать друг без друга.

После убийства Иносенте Эухенио и Элена ходили вокруг Леоноры на цыпочках, как будто при упоминании Лос-Хемелоса она готова была разразиться проклятиями и обвинениями. Однако она оплакивала сына с тихим достоинством: заказывала новены, посещала мессы, часами молилась вместе с падре Хуаном или монахинями из монастыря Лас-Кармелитас, жертвовала на благотворительность от имени Иносенте. Леонора больше не напоминала мужу и воспитаннице о своих дурных предчувствиях. Смерть сына подтвердила ее правоту. Она не плакала, когда произносили его имя, и не говорила, что винит Ану в гибели мальчика. Теперь, когда сбылись ее худшие опасения, Леонора не хотела сглазить единственного оставшегося ребенка, поэтому свои страхи и нескончаемые опасения, по-прежнему ее терзавшие, старалась унять с помощью молитв и сладкого хереса, который принимала от бессонницы и нервов. Ее радовало, что после смерти Иносенте Ана больше не писала за Рамона письма. Каждая страница дышала печалью, он вдумчиво отвечал на материнские вопросы, хотя и не называл точной даты, когда они с Аной и Мигелем приедут в Сан-Хуан.