Красная камелия в снегу - Владимир Матлин

Но это все между прочим, а теперь по существу. На следующий день позвонил, пригласил в ресторан. Два с лишним часа провели за столиком с глазу на глаз. В начале разговор не клеился, неловкость какая-то. Он попросил меня рассказать о себе, и я рассказала про неудачное замужество и про обормота (хотя этим словом его не называла — хитрая!). Ну а о нем я и так все знаю: добропорядочностью и скукой от него так и веет. За тридцать пять лет супружества, небось, ни разу жене не изменил.

Люсенька, не осуждай. Давай признаем неприятный факт — молодость прошла. Даже если бы мне на самом деле было сорок девять — все равно прошла. Олега Стриженова в моей жизни уже точно не будет. Хватит ждать принца, надо устраивать свою жизнь, наконец. Если бы ты знала, как надоело нищенствовать, во всем себе отказывать! Квартира сжирает половину моей зарплаты, а на оставшиеся… Все недоступно, ничего не могу себе позволить — и так ведь всю жизнь было, всю жизнь… А тут такой случай.

Собственно говоря, что плохого я делаю? Да, я готова сойтись с ним без любви, но я ведь его на этот счет не обманываю, как и он меня. Мы оба делаем это для взаимного удобства, скажем так. Если из нашего союза выйдет что-нибудь путное, это будет в определенном смысле союз равных. У него, похоже, серьезные намерения. Во всяком случае, в конце нашего обеда он сказал: “Мне очень хочется пригласить вас к себе домой на обед. Позову вас вместе с Товбиными. Сам я кулинарными талантами не отличаюсь, но знаю ресторан, где можно заказать на дом хороший обед. Не откажетесь?” Я не отказалась, хотя подумала: на кой леший нам нужны эти Товбины? Но ничего не поделаешь, мой “жених” — настоящий джентльмен, он не может пригласить к себе домой одну даму, без сопровождающих».

— Вчера вечером неожиданно появился Рубен, один, без жены и детей. Я сразу понял, что по делу, и сразу понял, по какому. «Одолжи, папа, денег» — так называется дело. Он надумал уйти из врачебного кооператива и открыть собственный кабинет. А для этого, естественно, нужны деньги. «Я бы, — говорит, — мог в банк обратиться, но с ними иметь дело… долго, нудно, противно, а мне срочно нужно: в отличном месте офис сдается, моментально уйдет. Я, — говорит, — все верну и еще интерес тебе буду выплачивать по средней ставке». А ведь прекрасно знает, что я проценты с него не возьму, как я могу у сына?.. Естественно, я согласился дать, не откажешь ведь. Хотя, откровенно говоря, считаю, что он спешит, рано ему свой кабинет открывать, у него еще клиентура не сложилась. Ему бы в кооперативе еще лет пять поработать, или (я много раз предлагал) работать со мной, в моем офисе: со временем вся моя клиентура к нему бы перешла. Eto где там, он совета не спрашивает, а просит денег. Я обещал дать, сколько он попросил, хотя очень сомневаюсь, что, работая один в своем кабинете, он сможет отдать. А что я должен был делать? Отказать? Не думаю, Джуди, что ты смогла бы отказать, тоже не хватило бы решимости. Так что плакали наши денежки… Ладно, переживем. Как ты любила говорить, «это всего лишь деньги».

И вот опять… Хотя бы эта история — кому я могу рассказать, с кем поделиться, кто сможет понять? Товбины моего поступка наверняка бы не поняли. «Ты фактически поощряешь парня принять безответственное решение, — сказал бы Кен. — Ни один банк не дал бы ему ссуду при таких обстоятельствах — вот поэтому он к тебе…» Кен Товбин — человек твердый. Может, поэтому у него с детьми отношения почти прервались?

(Да простит мне Господь такие слова.) Нет, кроме тебя, никто не может этого понять…

Насчет той женщины из России… Не могу ни на что решиться, все время думаю, что делать. Товбины давят на меня изо всех сил, но не их слово будет решающим. Я присматриваюсь к ней. Встречались уже несколько раз, она была у меня дома. Что я могу в ней найти, на что могу рассчитывать? Женой в полном смысле этого слова — моей половиной, «единой плотью», как сказано в Торе, она не станет, это ясно. Да и кто станет, Джуди, после тебя? Кто может стать матерью Рубена, бабушкой его детей? Невозможно… На что максимум я могу надеяться: она будет хозяйкой в доме, собеседницей за столом, спутницей в путешествиях в Европу и все в таком роде. Что тоже немало, я в этом убедился за два года одинокой жизни. Пока я, хвала Господу, здоров, но ведь это может в любой момент кончиться, — будет она возиться со мной? Будет у нее болеть сердце из-за того, что у меня что-то болит? Не знаю. Она производит впечатление доброго человека, но это не то же самое, что родной человек… Ты знаешь, о чем я говорю. Понимаю, что хочу невозможного, что нужно идти на компромиссы… Все понимаю, а решиться не могу.

«Милая Люська, как я по тебе скучаю!

Не с кем поделиться новостями, а новости такие: мой обормот уже не женится, раздумал. Его Дарья оказалась “примитивной стяжательницей” и “жуткой эгоисткой”, вот как. Так что обормот больше не женихается, а я продолжаю…

За это время мы встретились несколько раз, в частности у него дома, причем вдвоем, без посторонних. В самый первый раз, когда должны были присутствовать Товбины, я добралась сама, на метро и такси. Только я вошла, звонит Мелисса, ужасно извиняется и говорит, что обстоятельства изменились и они приехать не могут. Все понимают, что это просто отговорка, хитрость небольшая: она хочет оставить нас наедине. Кстати, до сих пор мне неясно, почему она проявляет в судьбе Брюса такую заинтересованность. В общем, остаемся мы на весь вечер вдвоем.

Ты уже, конечно, хихикаешь и подмигиваешь, но спешу тебя заверить: того, что ты думаешь, не было. Джентльмен, блин… Но было много другого. Во-первых, дом. Я писала тебе, какой потрясающий дом у Товбиных, так этот еще лучше. Два этажа, огромная гостиная, вместительная столовая, мебель красного дерева в традиционном стиле, очень красивая. Огромный персидский ковер старинной работы, синий с розовым — под цвет обивки. В столовой хрустальная люстра, настоящий Сваровски. У покойницы был неплохой вкус…

Сидим вдвоем в столовой, обедаем, вино попиваем, он говорит: “Мы взрослые люди, все понимаем. Между нами все должно быть честно, без хитростей, притворства и умолчаний”. Я говорю: “Ладно. Пятьдесят два. Не сорок девять, а пятьдесят два”. Он смеется: “Это не столь существенно. Есть вещи поважней”. И начинает мне объяснять, как он любил жену и был счастлив с ней, как сейчас ему тяжело и тому подобное. Я выслушиваю с печальным лицом и думаю: зачем ты мне все это рассказываешь? А он — дальше, больше… Что Джуди навсегда в его сердце и никто заменить ее не может, что он рассчитывает на мое понимание и ясно видит, как мы могли бы быть друг другу полезны, заботясь друг о друге и стараясь сделать жизнь приятной. Что-то в таком роде. Я молчу. Прежде всего, в его заявлении нет ничего конкретного. Что это — предложение? Предложение чего? Я молчу. Тогда он просит меня подумать над сказанным и продолжить разговор при следующей встрече. На прощание мы слегка обнимаемся и мимолетно целуемся, тоже слегка. Такой прогресс в отношениях.

Через день мы снова встречаемся в ресторане. Я разоделась из всех возможностей. И выглядела как последняя дура: люди были одеты во что попало — в джинсах, в тишортах. Никак не могу угадать, для каких случаев они одеваются прилично… Но Брюс-то как раз был в костюме и при галстуке. И снова заводит свою бодягу: как ему тяжело и как я могу скрасить. Правда, на этот раз он уже дает кое-какие обещания: что я могу выбирать — работать или не работать, что я могу пригласить сюда сына или даже при необходимости съездить в Россию. Это уже существенно. И наконец при нашей следующей встрече, на другой день у него дома (я не могу пригласить его в свою конуру), он предложил мне переехать к нему, чтобы жить вместе. Вот тут уже есть о чем говорить.