Медовый траур - Франк Тилье

Как мне от нее избавиться – на таком расстоянии от Парижа? Везти обратно – и думать нечего. И что остается? Продолжать уголовное расследование с ребенком на руках? А если мать ее разыскивает? Я поглядел на часы. Три часа ночи. Никому даже и не позвонишь, примут за психа.

Простите за беспокойство, но знаете что? В моей машине, оказывается, спряталась девчонка. Как ее зовут, не говорит, и все, чего она хочет, – остаться со мной.

Седьмая квартира в соседнем доме, так она сказала? А что, если она и на этот раз соврала? Ничего, скоро узнаю. Очень скоро! Она у меня заговорит, никуда не денется!

– Ладно, садись в машину, и чтобы я тебя не слышал, понятно?

Она взвизгнула от радости и метнулась к багажнику:

– Моя книжка про Фантометту! Видишь, я ее не забыла! Элоиза тоже любила про нее читать!

Я сделал глубокий вдох, резким движением отлепил от тела насквозь пропотевшую рубашку и поехал.

Девчонка на заднем сиденье напевала «Stewball», песенку про раненого коня[27]. Именно эту песенку я каждый вечер пел Элоизе, когда укладывал ее спать… Откуда девчонка могла узнать об этом? Сердце справа – у нее и у убийцы… Изрезанный ясень… Ее ночные появления… Жестокая и ласковая… И матери я ни разу не видел… Пустая квартира под номером семь… Семь, снова семерка… Что-то во всей этой истории есть иррациональное. Но что?

Хотя я злился на нее и не понимал, чего она добивается, а все же с нежностью поглядывал в зеркало заднего вида на сонную девчушку. Тем временем вокруг нас уже вспухали холмы и углублялись лощины, а вдали грозно вздымались Альпы…

Поля раскрошились под напором скал, дороги внезапно стали извилистыми, на горизонте, пугая в ночи своей чернотой, выросла исполинская острозубая челюсть. А потом занялся рассвет, выволок за собой на востоке тяжелое солнце, поднимавшаяся над городом белая дымка порозовела в его лучах, и Гренобль, поеживаясь, заворочался в гигантской колыбели гор.

Девочка на заднем сиденье. На месте Элоизы. В темноте достаточно было дать волю воображению. Там лежит моя спящая дочь. Я бы ласково ее разбудил, поцеловав в щечку, а она бы захотела молока – большой стакан с накрошенным в него печеньем.

Хватит об этом… Просто воображение разыгралось.

Больница, расположившаяся на склоне холма Бастилия, смотрелась в беспокойные воды Изера. Громадный космический корабль, сверкающий ослепительной белизной на фоне серо-голубого альпийского гранита.

Охранник у ворот объяснил мне, в каком из нескольких ультрасовременных зданий находится педиатрическая клиника. Его голос выдернул из сна мою маленькую пассажирку. Девочка долго терла глаза, потом прижалась лбом к стеклу:

– Горы!

– Они самые! Похоже, ты основательно вздремнула?

– Мы приехали сюда на каникулы?

– Еще чего!

Я припарковался у длинного низкого здания. Затылок давило, мышцы окаменели. Налил себе из термоса кофе, девчонке протянул через плечо пачку печенья:

– Будешь?

Она помотала головой.

– А попить хочешь? А банан?

Тот же безмолвный ответ.

– Ну как знаешь, я все оставлю здесь, вдруг соблазнишься… Сиди в машине, не вылезай, дел у меня там самое большее на час.

– Я хочу с тобой! – тонким голоском пропищала она.

– Еще чего! Вспомни, что ты мне обещала. Я же согласился взять тебя с собой только при условии, что не будешь мешать!

Смирившись, она устроилась поудобнее на заднем сиденье и разложила на коленях «Фантометту».

Я тем временем достал из сумки чистую рубашку, наскоро переоделся, плеснул водой в лицо и одернул куртку: более или менее подправил старого, но не совсем еще пришедшего в негодность Шарко.

Быстро отыскать в больнице адекватного собеседника – для обычного человека задача непосильная, а потому пришлось действовать твердо и решительно: остановив первый же попавшийся мне на пути белый халат (в нем оказалась медсестра), потребовать, чтобы меня немедленно проводили к главному врачу клиники. Я говорил самым грубым голосом, на какой способен, – голосом сурового полицейского, показывал удостоверение, и бедная медсестричка, прочитав на нем «Управление судебной полиции Парижа», а главное – увидев пистолет в кобуре, почти совсем увяла.

Дальше меня отсылали от одного к другому, и каждому я рассказывал все с самого начала. Старшей медсестре, дежурному врачу, заведующему каким-то отделением и, наконец, главному врачу, который прикидывался доктором Магу[28]. Череп с редкими волосенками, блестящие глаза, обут в кеды. На беджике значилось: «Доктор Кросс».

– Должен признаться, ваше появление… несколько меня удивляет, – сняв очки, заявил он. – Нам иногда приходится иметь дело с местными полицейскими, к этому мы более или менее привыкли, но – парижское управление? Да еще в семь утра?

В конце коридора собралась щебечущая стайка медсестер, но Кросс разогнал их свирепым взглядом. Я одернул куртку и объяснил:

– У нас есть основания предполагать, что человек, которого мы ищем, лечился в вашей больнице, и я приехал сюда это проверить.

– В таком случае давайте сразу и разберемся: работы у меня очень много, а времени на нее очень мало. – Предложив мне следовать за ним, врач строевым шагом направился к стойке сестринского поста и уселся перед компьютером. – Так! Поехали. Его фамилия?

– К сожалению, все не так просто. Я знаю только имя пациента… И… он был госпитализирован двадцать пять лет тому назад…

Доктор длинно присвистнул:

– Ничего себе! Тогда… чего, собственно, вы от меня ждете?

– Чтобы вы заглянули в свои архивы. Ребенок, вернее, подросток, о котором идет речь, несколько недель оставался в коме. Он…

– Сразу вас прерву. – Кросс выключил компьютер. – Этих историй болезни у нас уже нет.

Как обухом по голове. Доктор Магу сунул руки в карманы халата.

– В подвалах больницы сотни и сотни квадратных метров архивов со старыми историями болезни. В каждой – запись о госпитализации, о проведенном лечении и о выписке, подробный анамнез, протоколы хирургических операций, если они были. Бо́льшая часть документов, созданных задолго до того, как компьютеры стали обычным делом, сейчас цифруется, но гражданским кодексом разрешено уничтожать те их них, которым больше двадцати лет, и должен признаться, мы себе в этом не отказываем…

Наматывать километры шесть часов, чтобы такое услышать? Я сжал кулаки так, что на руках вздулись вены.