Записки из мертвого дома - Федор Достоевский

– Да где ж ты жил до сих пор?

– В лесу, ваше высокоблагородие.

– Все в лесу?

– Все в лесу.

– Ну, а зимой?

– Зимы не видал, ваше высокоблагородие.

– Ну, а ты, тебя как зовут?

– Топором, ваше высокоблагородие.

– А тебя?

– Точи не зевай, ваше высокоблагородие.

– А тебя?

– Потачивай небось, ваше высокоблагородие.

– Все ничего не помните?

– Ничего не помним, ваше высокоблагородие.

Стоит, смеется, и они на него глядя, усмехаются. Ну, адругой раз и в зубы ткнет, как нарвешься. А народ-то все здоровенный, жирныетакие.

– Отвести их в острог, говорит, я с ними потом; ну, а тыоставайся, – это мне то есть говорит. – Пошел сюда, садись! – Смотрю: стол,бумага, перо. Думаю: «Чего ж он это ладит делать?» – Садись, говорит, на стул,бери перо, пиши! – а сам схватил меня за ухо и тянет. Я смотрю на него, какчерт на попа: «Не умею, говорю, ваше высокоблагородие». – Пиши!

– Помилосердуйте, ваше высокоблагородие. – Пиши, как умеешь,так и пиши! – а сам все за ухо тянет, все тянет, да как завернет! Ну, братцы,скажу, легче бы он мне триста розог всыпал, ажно искры посыпались, – пиши, да итолько!

– Да что он, сдурел, что ли?

– Нет, не сдурел. А в Т-ке писарек занедолго штуку выкинул:деньги тяпнул казенные да с тем и бежал, тоже уши торчали. Ну, дали знатьповсеместно. А я по приметам-то как будто и подошел, так вот он и пытал меня:умею ль я писать и как я пишу?

– Эко дело, парень! А больно?

– Говорю, больно.

Раздался всеобщий смех.

– Ну, а написал?

– Да чего написал? Стал пером водить, водил-водил побумаге-то, он и бросил. Ну, плюх с десяток накидал, разумеется, да с тем ипустил, тоже в острог, значит.

– А ты разве умеешь писать?

– Прежде умел, а вот как перьями стали писать, так уж я иразучился…

Вот в таких рассказах, или, лучше сказать, в такой болтовне,проходило иногда наше скучное время. Господи, что это была за скука! Днидлинные, душные, один на другой точь-в-точь похожие. Хоть бы книгакакая-нибудь! И между тем я, особенно вначале, часто ходил в госпиталь, иногдабольной, иногда просто лежать; уходил от острога. Тяжело было там, еще тяжелее,чем здесь, нравственно тяжелее. Злость, вражда, свара, зависть, беспрерывныепридирки к нам, дворянам, злые, угрожающие лица! Тут же в госпитале все былиболее на равной ноге, жили более по-приятельски. Самое грустное время впродолжение целого дня приходилось вечером, при свечах, и в начале ночи.Укладываются спать рано. Тусклый ночник светит вдали у дверей яркой точкой, а внашем конце полумрак. Становится смрадно и душно. Иной не может заснуть,встанет и сидит часа полтора на постели, склонив свою голову в колпаке, какбудто о чем-то думает. Смотришь на него целый час и стараешься угадать, о чемон думает, чтобы тоже как-нибудь убить время. А то начнешь мечтать, вспоминатьпрошедшее, рисуются широкие и яркие картины в воображении; припоминаются такиеподробности, которых в другое время и не припомнил бы и не прочувствовал бытак, как теперь. А то гадаешь про будущее: как-то выйдешь из острога? Куда?Когда это будет? Воротишься ль когда-нибудь на свою родимую сторону? Думаешь,думаешь, и надежда зашевелится в душе… А то иной раз просто начнешь считать:раз, два, три и т.д., чтоб как-нибудь среди этого счета заснуть. Я иногданасчитывал до трех тысяч и не засыпал. Вот кто-нибудь заворочается. Устьянцевзакашляет своим гнилым, чахоточным кашлем и потом слабо застонет и каждый разприговаривает: «Господи, я согрешил!» И странно слышать этот больной, разбитыйи ноющий голос среди всеобщей тиши. А вот где-нибудь в уголке тоже не спят иразговаривают с своих коек. Один что-нибудь начнет рассказывать про свою быль,про далекое, про минувшее, про бродяжничество, про детей, про жену, про прежниепорядки. Так и чувствуешь уже по одному отдаленному шепоту, что все, об чем онрассказывает, никогда к нему опять не воротится, а сам он, рассказчик, – ломотьотрезанный; другой слушает. Слышен только тихий, равномерный шепот, точно водажурчит где-то далеко… Помню, однажды, в одну длинную зимнюю ночь, я прослушалодин рассказ. С первого взгляда он мне показался каким-то горячешным сном, какбудто я лежал в лихорадке и мне все это приснилось в жару, в бреду…

Рассказ

Ночь была поздняя, час двенадцатый. Я было заснул, но вдругпроснулся. Тусклый, маленький свет отдаленного ночника едва озарял палату…Почти все уже спали. Спал даже Устьянцев, и в тишине слышно было, как тяжелоему дышится и как хрипит у него в горле с каждым дыханьем мокрота. В отдалении,в сенях, раздались вдруг тяжелые шаги приближающейся караульной смены. Брякнулоприкладом об пол ружье. Отворилась палата; ефрейтор, осторожно ступая,пересчитал больных. Через минуту заперли палату, поставили нового часового,караул удалился, и опять прежняя тишина. Тут только я заметил, что неподалекуот меня, слева, двое не спали и как будто шептались между собою. Это случалосьв палатах: иногда дни и месяцы лежат один подле другого и не скажут ни слова, ивдруг как-нибудь разговорятся в ночной вызывающий час, и один начнет переддругим выкладывать все свое прошедшее.

Они, по-видимому, давно уже говорили. Начала я не застал, даи теперь не все мог расслышать; но мало-помалу привык и стал все понимать. Мнене спалось: что же делать, как не слушать?.. Один рассказывал с жаром, полулежана постели, приподняв голову и вытянув по направлению к товарищу шею. Он,видимо, был разгорячен, возбужден; ему хотелось рассказывать. Слушатель егоугрюмо и совершенно равнодушно сидел на своей койке, протянув по ней ноги,изредка что-нибудь мычал в ответ или в знак участия рассказчику, но как будтоболее для приличия, а не в самом деле, и поминутно набивал из рожка свой ностабаком. Это был исправительный солдат Черевин, человек лет пятидесяти, угрюмыйпедант, холодный резонер и дурак с самолюбием. Рассказчик Шишков был ещемолодой малый, лет под тридцать, наш гражданский арестант, работавший вшвальне. До сих пор я мало обращал на него внимания; да и потом во все времямоей острожной жизни как-то не тянуло меня им заняться. Это был пустой ивзбалмошный человек. Иногда молчит, живет угрюмо, держит себя грубо, по неделямне говорит. А иногда вдруг ввяжется в какую-нибудь историю, начнет сплетничать,горячится из пустяков, снует из казармы в казарму, передает вести,наговаривает, из себя выходит. Его побьют, он опять замолчит. Парень былтрусоватый и жидкий. Все как-то с пренебрежением с ним обходились. Был оннебольшого роста, худощавый; глаза какие-то беспокойные, а иногда как-то тупозадумчивые. Случалось ему что-нибудь рассказывать: начнет горячо, с жаром, дажеруками размахивает – и вдруг порвет али сойдет на другое, увлечется новымиподробностями и забудет, о чем начал говорить. Он часто ругивался и непременно,бывало, когда ругается, попрекает в чем-нибудь человека, в какой-нибудь винеперед собой, с чувством говорит, чуть не плачет… На балалайке он играл недурнои любил играть, а на праздниках даже плясал, и плясал хорошо, когда, бывало,заставят… Его очень скоро можно было что-нибудь заставить сделать… Он не точтоб уж так был послушен, а любил лезть в товарищество и угождать изтоварищества.