Зорге. Под знаком сакуры - Валерий Дмитриевич Поволяев

class="p1">Поломался Рихард здорово. Перебитая челюсть, рваные раны на теле, рана на голове, затекшая черной кровью… Новенькие тонкие перчатки, и те пропитались кровью. В ушах стоял сильный шум, будто рядом с Зорге разорвался снаряд.

— В операционную! — из далекого далека донесся до него решительный командный голос. Голос едва пробился сквозь шум, звяканье, чью-то громкую речь и противное железное лязганье, которого еще несколько минут назад не было.

Раз прозвучала команда «в операционную» — значит, его сейчас разденут, а коли разденут, то в кармане куртки вместе с документами обязательно найдут секретный материал, предназначенный для отправки в Москву. Господи, какую же жестокую ошибку он допустил, забрав материал с собой на прогулку.

Но и дома оставлять материал было нельзя.

Зорге застонал и, раздирая тягучую, липкую, очень прочную пелену, открыл глаза — сделал это с трудом, с таким трудом он не приходил в себя даже во Фландрии, когда трое суток провисел под пулями на проволоке.

— Доктор! — позвал он тихо и сам не услышал своего зова. Позвал громче: — Доктор!

В следующее мгновение увидел лицо в белой шапочке, склонившееся над ним. Это был врач.

Врач что-то говорил, но Зорге не слышал его.

— Я — корреспондент из Берлина, — с трудом раздвигая одеревеневшие, испачканные кровью губы, произнес Зорге, он старался сейчас выговаривать не то чтобы каждое слово — старался выговаривать даже промежутки между словами, вот ведь как, — у меня в куртке, в кармане, срочный материал, который надо передать в Германию, его ждут. Прошу вас, доктор, позвоните по этому вот телефону, за материалом тут же приедут… Это мой профессиональный долг. А потом можете исполнять свой профессиональный долг вы — хоть кожу с меня снимайте.

— Кожа ваша нам не нужна, — сухо проговорил врач, — а вот операцию я не могу отложить ни на минуту.

— Доктор, прошу вас, это очень важно. — Зорге протянул доктору листок бумаги, испачканный кровью. На листке был записан телефон Макса Клаузена. — Поручите кому-нибудь позвонить по этому телефону.

— Да вы понимаете, что находитесь сейчас между жизнью и смертью… хоть понимаете это? Не о бумажках сейчас надо думать, о другом… — Доктор вскипел было, потом махнул рукой — понял, что человека этого ему не переубедить, отдал листок с телефонным номером своей помощнице, этакой медицинской бабушке.

Бабушка оказалась человеком очень исполнительным, она очень быстро дозвонилась до Клаузена.

Через двадцать минут Клаузен стоял у кровати Рихарда и озадаченно качал головой — прогулка на «цюндапе» изувечила его шефа основательно. Рядом с ним нетерпеливо топтался врач и подгонял Клаузена:

— Быстрее, быстрее!

— Макс, материал почти готов, его только надо немного отредактировать, подшлифовать и все. — Зорге тяжело вздохнул, скрипнул зубами от боли и добавил: — Исходные данные этого материала находятся у меня дома, возьми их для проверки. После этого отправь статью в Берлин.

— Все понял, все понял. — Макс неуклюже, будто медведь на балу, поклонился и задом выгребся из палаты.

Зорге закрыл глаза.

— Все, доктор, теперь можно и на операционный стол.

Доктор в молчаливом возмущении всплеснул руками, а потом подал гортанную, резкую, будто в бою команду:

— К делу!

Макс Клаузен помчался на квартиру Зорге: ведь тот же сказал, что исходные материалы находятся у него дома, а исходными материалами могли быть только документы, попавшие на стол Рихарда из германского посольства либо из канцелярий премьер-министра.

В ближайшие полчаса на квартиру обязательно заявятся сотрудники полиции «кемпетай» — под предлогом охраны имущества иностранного подданного — и обследуют, конечно же, все, от цветочных горшков, поставленных у входа, и половика, брошенного под дверь, до пепельниц, пустой посуды и мешка с мусором, приготовленного к выбросу.

Макс успел побывать в доме Зорге за пятнадцать минут до приезда туда людей в серых пиджаках, запихнул все бумаги в свой объемистый кожаный портфель и уехал. На столе осталась лишь пишущая машинка с аккуратно заправленным в нее пустым листом бумаги, да вырезки из японских, немецких, английских и китайских газет.

Что же касается разного оперативного материала, телеграмм, донесений, копий документов, аналитических прогнозов, даже обычных политических набросков, то этого Зорге никогда у себя не держал, — опасения были напрасны, — обязательно уничтожал.

Сейчас для Зорге главное было одно — побыстрее встать на ноги.

Весной бывает красива всякая земля, даже самая грубая и непривлекательная, даже обычный мусор, смешанный с коровьими кизяками, расцветает в апрельскую и майскую пору и становится привлекательным, но вот земля Японии, когда на ней в весеннюю пору цветет сакура, отличается от любой другой земли. Таких мест в мире больше нет. Земля здешняя бывает сплошь покрыта розовой пеной, места голого, не прикрытого чем-нибудь броским, нет — все кипит.

Розовая сакура, розовая черешня, розовый миндаль, розовая яблоня — все розовое, все цветет, даже гора Фудзияма, и та делается розовой. Кровать Зорге находилась у окна, соседом по палате у него оказался неразговорчивый старый японец, поэтому Рихард пребывал, можно сказать, в одиночестве, разговаривать мог лишь с небом, с Фудзиямой, с птицами, с землей, купающейся в розовом цвету… Еще он мог вспоминать.

Франкфурт, Берлин, Стокгольм, Лондон, Шанхай, людей, которых он любил, маму свою Нину Семеновну, Катю. Господи, быстрее бы отсюда выбраться, пройтись по земле, подержать в руках живой цветок сакуры. Зорге чувствовал, что он закисает, а закисать было нельзя.

У него оказались выбитыми зубы, сломана челюсть, повреждена нога, на теле красовалось несколько ран — всего под завязку, в общем, если составить полный список, то он займет пару страниц.

Сейчас главное было — восстановиться, как сказал врач, который делал Рихарду операцию.

Но не все было так плохо. Случалось, в темноте, в боли неожиданно возникали просветы, откуда-то веяло прохладой, и измученное болью сердце начинало биться спокойнее.

Уже на второй день пребывания в госпитале Зорге почувствовал, что рядом кто-то находится, платочком вытирает мокрый нос и влажные глаза. Это кто же проникся к нему такой слезной жалостью? Зорге отдышался немного и открыл глаза. В неясном трепете света, ударившего в зрачки, разглядел абрис лица, очень милый, и успокоенно закрыл глаза — это была Исии Ханако.

Он прошептал тихо, так тихо, что даже сам не услышал собственного шепота, лишь воздух шевельнулся около рта:

— Ханако!

Исии Ханако шепот услышала, прижалась губами ко лбу Зорге:

— Рихард!

— Вот видишь, не повезло, — прежним неразличимым шепотом произнес Зорге, и на этот раз шепота своего не услышал, а Исии услышала и вновь прижалась губами ко лбу Зорге.

Ушла из госпиталя Исии Ханако вечером, у нее было выступление — плановое, пропускать его было нельзя, — но на следующий день