Записки церковного сторожа - Алексей Николаевич Котов

Иван Каляев

Любить тогда, когда, казалось бы, разум может только презирать и ненавидеть, это – Крест.

Любить тогда, когда в сердце уже нет даже капельки тепла и надежды, это – Дорога.

Любить с немым шепотом: «Прости их, Господи, ибо они не ведают что творят!..», это – Голгофа.

Любить… Любить уже почти не понимая зачем и почему это нужно, теряя рассудок от боли, страданий и сиюминутного торжества зла; любить на последнем судорожном выкрике: «Господи, почему ты оставил меня?!»… Но – любить! Это уже – Вера.

2 февраля 1905 года террорист Каляев не бросил бомбу в карету великого князя Сергея, потому что увидел в ней жену князя Елизавету и его детей.

Вот что пишет об этом Борис Савинков в «Воспоминаниях террориста»:

«…Каляев прошел в Александровский сад. Подойдя ко мне, он сказал:

– Я думаю, что я поступил правильно, разве можно убить детей?..

От волнения он не мог продолжать. Он понимал, как много он своей властью поставил на карту, пропустив такой единственный для убийства случай: он не только рискнул собой, – он рискнул всей организацией. Его могли арестовать с бомбой в руках у кареты, и тогда покушение откладывалось бы надолго. Я сказал ему, однако, что не только не осуждаю, но и высоко ценю его поступок…»

Савинкова совершенно не волнуют моральные проблемы, он думает о том, что Каляев «рискнул всей организацией». Он утешает «террориста-гуманиста» как маленького ребенка – ложью. Савинков терпелив и он добивается своего. 4 февраля, на территории Кремля, Каляев все-таки бросил бомбу.

А вот довольно любопытные характеристики, которые дает Савинков двум революционерам-террористам, Каляеву и Сазонову:

«Сазонов был социалист-революционер, человек, прошедший школу Михайловского и Лаврова, истый сын народовольцев, фанатик революции, ничего не видевший и не признававший кроме нее. В этой страстной вере в народ и в глубокой к нему любви и была его сила. Неудивительно поэтому, что вдохновенные слова Каляева об искусстве, его любовь к слову, религиозное его отношение к террору показались Сазонову при первых встречах странными и чужими, не гармонирующими с образом террориста и революционера. Но Сазонов был чуток. Он почувствовал за широтою Каляева силу, за его вдохновенными словами – горячую веру, за его любовью к жизни – готовность пожертвовать этой жизнью в любую минуту, более того, – страстное желание такой жертвы. И все-таки, в первый из наших харьковских дней, Сазонов, встретив меня в Университетском саду, подошел ко мне с такими словами:

– Вы хорошо знаете «Поэта»? Какой он странный.

– Чем же странный?

– Да он, действительно, скорее поэт, чем революционер…»

Факт: двое совершенно разных людей объедены одним общим делом. То есть если бы не революционный террор, Сазонов и Каляев никогда не нашли общего языка.

В романе Кина «По ту сторону» Бейзас и Матвеев – та же самая ситуация. Когда Матвеева ранят, он остается в полном одиночестве, потому что негоден для «дела». Нет, товарищи не оставляют его совсем, но Матвеев страдает именно от одиночества. А пытаясь доказать свою способность к борьбе – он гибнет с бесстрашием достойным христианского мученика. Но отдать свою жизнь только за то, чтобы доказать, что ты все-таки способен к борьбе – мало. Нужна еще вера.

В «Степи» Чехова мы видим, что семена уже брошенные в землю: Соломон яростно отрицает веру своих отцов, у него она «другая». А Дымова, который еще хотя и может повиниться перед обиженным мальчишкой («На бей!») или «затянуть какую-то жалобную песню», спокойно рассказывает об убийстве купцов и сам, без нужды, убивает ужа. Дымов – вне веры, она только прикасается к его душе и сердцу и тут же уходит от этой «скуки». Я уже говорил, что между двумя этими персонажами – Соломоном и Дымовым – казалось бы, нет ничего общего. Но сила, способная объединить их все-таки нашлась… Если общество людей сравнить с каменной стеной, то февральская революция 1917 года сначала ударила по ней кулаком. Позже, по той же стене били уже растопыренными пальцами, ломая и выворачивая их и не потому что появились «красные» и «белые» и полилась кровь, а потому что время морально лживых «утешений» Савинкова прошло.

На картине Делакруа «Свобода на баррикадах» посвященной революции 1830 года, художник написал лицо женщины со знаменитой парижской революционерки – прачки Анны-Шарлотты, которая вышла на баррикады после гибели брата от рук королевских солдат и убила девятерых гвардейцев.

Один человек (брат Анны) плюс девять гвардейцев – десять человек.

У человека – десять пальцев. Вы слышите хруст их костей?..

И последнее, Свобода у Делакруа босая – так в Древнем Риме было принято изображать богов. Что ж, свершилось!.. Бог взял винтовку и сошел на землю, правда, не для того, чтобы быть распятым. Да, он способен на жертву, но Бог ли он или тот, который может только играть роль Бога?..

P.S. В начале предыдущей главы я вставил четыре строчки поэтессы Юлии Друниной. Напомню читателю, что она, видевшая ужасы Великой Отечественной Войны, покончила жизнь самоубийством 21 ноября 1991 года.

Вот одно из ее последних стихотворений, посвященных «демократической революции» того же года:

Ухожу, нету сил. Лишь издали

(Все ж крещенная!) помолюсь

За таких вот, как вы, – за избранных

Удержать над обрывом Русь.

Но боюсь, что и вы бессильны.

Потому выбираю смерть.

Как летит под откос Россия

Не могу, не хочу смотреть!

Повторюсь: если талант, который немыслим без дара предвидения, – язык, которым Бог разговаривает с людьми, над этими строчками и чеховской «Степью» стоит задуматься…