Роза Тибета - Лайонел Дэвидсон

Как губернатор провинции, он должен был получать обычный раздражающий, но регулярный поток указаний из Лхасы. Он не воспринимал этот поток. Она засохла.

Проработав всю жизнь на государственной службе, губернатор знал, насколько это зловещий знак. Отсутствие новостей из Лхасы было плохой новостью. Перед лицом проблем центральное правительство не работало допоздна. Он просто закрылся. Она повернулась спиной к беде. Он молился, чтобы беда ушла.

На прошлой неделе губернатор начал задаваться вопросом, может ли его собственная провинция Ходзо быть связана с этой проблемой, с какой-либо из общенациональных проблем. Это была, правда, отдаленная провинция, удаленная от глаз китайских военачальников; и действительно, этому факту она была обязана своей сравнительной защищенностью от вторжения. Но он не всегда или не полностью был защищен, поскольку в нем находилось уникальное национальное учреждение – женский монастырь Ямдринг, и по крайней мере в двух случаях захватчики пытались его нарушить.

В обоих случаях тогдашнему губернатору было приказано считать монастырь своей первоочередной заботой и лично вести переговоры с захватчиком о его безопасности. В первый раз, в 1717 году, захватчиком, которого лечили, был Ху-Цзун. Ху-Цзун сварил губернатора того времени. Во второй раз, в 1911 году, это был генерал Фэн. Фенг просто обезглавил губернатора. Тем не менее, в каждом случае сам монастырь был спасен, и общее ощущение заключалось в том, что жертвы того стоили.

Губернатор считал их достойными самого себя. Он знал, что в подобных обстоятельствах он был бы готов принести подобную жертву. Тем не менее, он едва ли мог видеть возникающую необходимость. Китайские коммунисты, с их многочисленными недостатками, не были заинтересованы в осквернении женского монастыря; и климат того времени, казалось, был против жертвоприношения козлов отпущения.

И все же он не мог сказать; и это разрушало его спокойствие. Он жаждал новостей, любых новостей, но особенно новостей из Лхасы; и в четверть двенадцатого ночи, когда Хьюстон во второй раз брел по туннелю, его желание исполнилось.

Он слышал, как лошадь курьера все еще фыркала, когда ее уводили в конюшню, и властный топот официальных сапог в холле внизу. Губернатор нетерпеливо засунул руки в карманы халата, быстро поправил корсаж и спустился по лестнице.

Несколько женщин с кухни вышли поприветствовать желанного нового мужчину из Лхасы и ухаживали за ним вместе с чанем, пока с него стаскивали сапоги. От курьера сильно пахло лошадьми, и губернатор держался с подветренной стороны. Но его руки с готовностью потянулись к не менее вонючему мешочку мужчины. Он сломал печать и открыл его, и при виде содержимого почувствовал, что его сердце начало биться немного неровнее. На единственной депеше внутри не было черной таблички Министерства внутренней безопасности; на ней была красная табличка Министерства внешних связей.

Губернатор отнес его в свой кабинет и, дрожа, сел в кресло, пока горели лампы.

Внешние дела? У него был шурин в Министерстве иностранных дел. О чем мог писать ему его шурин под официальной облаткой? Губернатор разломил облатку и недолго пребывал в сомнениях. Его шурин писал в спешке и конфиденциально; он убеждал губернатора сжечь письмо, как только прочитает его; он доверял ему не раскрывать источник его информации.

Губернатор читал дальше с замиранием сердца. За последние шесть недель, как написал его шурин, поступило две записки из Пекина. На записки, конечно, подросток не ответил. Министерство закрылось, чтобы дать возможность исполнительной власти молиться, чтобы не было третьей ноты. Но Пекин не закрылся. В офис шурин доставил китайские газеты. В них было много серьезных и угрожающих предметов. Он приложил вырезку одного из этих предметов.

Вырезка была приклеена к обратной стороне письма, и глаза губернатора медленно скользили вверх и вниз по китайским иероглифам. Заголовок был из Народного Тибета, и, прочитав третий абзац, он понял причину тревоги своего шурин.

‘И на западе, - читаем в абзаце, - реакционные лорды грабят людей, чтобы набить свои гнезда. В Ходзо так называемый губернатор ведет переговоры с американским гоминьдановским шпионом о продаже народного имущества. Грубым маневром он пытается обмануть людей, что шпион - посланник Бога! Царинг Дома, – таково было имя губернатора, и его сердце чуть не остановилось, когда он увидел его напечатанным холодным шрифтом, – будьте осторожны! Народ не обманут! Двести миллиардов юаней никогда не смогут стать вашими! Будьте готовы дать отчет о них!’

Первой мыслью губернатора, прочитавшего этот отвратительный абзац, было позвать коня и улететь. Он не сомневался, что именно этого хотел от него добиться его шурин. Однако он перечитал его еще раз и попросил вместо этого стакан арака.

В злонамеренном каталоге лжи было достаточно подобия правды, чтобы он понял, к чему это может относиться. Американским гоминьдановским шпионом, очевидно, был англичанин Хаутсон. Но какие возможные активы, составляющие двести миллиардов янь, они обвиняли его в попытке продать?

Губернатор снова и снова изучал этот абзац. Сумма совершенно сбила его с толку. Возможно, если бы он преобразовал его в его тибетский эквивалент. … Но китайский юань находился в состоянии инфляции; курс колебался каждый месяц. Он вдруг вспомнил, что Лхаса, должно быть, прислал ему уведомление с указанием текущего курса, и что это уведомление, несомненно, будет помещено в его ячейку на доске объявлений; и он взял свою лампу и подошел к доске.

Доска для хранения документов занимала всю стену комнаты и содержала несколько тысяч свернутых документов. Ему потребовалось десять минут, чтобы найти нужное. Джен Мин Пайо – Доллар Народного банка – Китайская Народная Республика.

Губернатор сдул пыль, взял кисть и начал быстро набрасывать на полях несколько расчетов.

Текущий курс юаня к тибетскому сангу составил 330 юаней, санг - шесть с половиной к рупии. … Число все еще было астрономическим, и он поспешно вычеркнул нолики и перевел их в лакхи. Это составило четыреста лакхов. Это было четыре кроры. Четыре кроры рупий. Какие активы стоимостью в четыре кроры рупий оказались в его владениях?

Губернатору не пришлось долго и упорно размышлять над этой новой цифрой. Это пришло к нему во вспышке света, такой ослепительной, что он тяжело опустился на стул, задыхаясь от чудовищности преступления, в котором его обвиняли. Он был потрясен больше, чем когда-либо в своей жизни, неприкрытой злобой, стоящей за обвинением, той ненасытной злобой, которую, должно быть, испытывает к нему анонимный автор в Пекине.

И все же, размышлял он, наблюдая, как его руки снова начинают дрожать, автор