После Аушвица - Ева Шлосс

Отто оставался в замечательном здравии до своего девяностолетия, но к 1980 году появились признаки какой-то болезни. «Я не болен, – говорил он окружающим, – я просто устал».

Он не знал: несколько месяцев назад врач сказал маме, что у него серьезный случай рака и долго он не проживет.

Я гостила у них весной и летом 1980 года и видела, как быстро ухудшалось состояние Отто. Он все еще наслаждался компанией людей, но теперь хотел принимать только одного человека за раз и становился очень слабым. Он выглядел почти высохшим, с кожей, приобретшей страшный серый оттенок. Он боролся, но последние несколько недель не мог встать с кровати, и мама носила его по квартире. Друзья уговаривали отправить его в больницу – но она не хотела об этом слышать, настаивая на том, что будет ухаживать за ним дома. Когда конец был близок, легкие Отто начали заполняться водой, и ему уже нужна была медицинская помощь.

Он умер 20 августа. Мама находилась около его постели.

Отто Франк стал отчасти отцом для многих людей, которые прочли «Дневник», и был великим гуманистом, распространявшим подлинные идеи терпимости и понимания. Поток соболезнований последовал за его смертью, и Фонд Анны Франк в Голландии даже обсуждал заказ самолета для перевозки многочисленных скорбящих, которые хотели присутствовать на похоронах.

Отто кремировали, что не соответствовало еврейским обычаям, но было выполнено по его желанию. На поминках мама включила запись речи Отто для одного интервью. Его спокойный голос эхом разносился по их маленькому дому, как некий потусторонний призрак, который уже знал, какую роль он сыграет в истории.

Во время последнего визита Отто в Нидерланды в честь дня рождения Анны, 12 июня, королева Беатрикс вручила ему высшую награду страны – Орден Оранских-Нассау. Это было достойной данью уважения всем его общественным начинаниям, но друзья и семья оплакивали Отто как простого человека. Мы с Цви и наши дети ужасно скучали по нему, а жизнь моей матери действительно потеряла смысл без него. «Моя жизнь закончилась, – говорила она, глядя на его портрет, висевший в их гостиной. – Отто, почему ты покинул меня?»

Ему удалось не только сохранить наследие прошлого, но и жить настоящим. «Я никогда не иду по уже пройденному пути», – сказал он одной молодой поклоннице Анны Франк, бодрым шагом проводив ее до трамвайной остановки, и ушел, не оглядываясь назад.

Нет лучшего момента в жизни, чем пятидесятилетний возраст, чтобы задуматься о прожитой жизни. Даже если эта знаменательная дата не влечет за собой значительных изменений, нельзя не оглянуться назад, на себя в прошлом, и не оценить, каким ты стал к настоящему времени. 11 мая 1979 года мне исполнилось пятьдесят, и когда вся семья собралась за праздничным столом, мама встала и прочла речь.

В полном нежности и очень трогательном рассказе она коснулась моего детства, пропустив наш военный опыт (воспоминания о нем не оживили бы праздник), и абзаца два, которые я уже цитировала, посвятила моей жизни в послевоенном Амстердаме. Затем она размышляла о том, что я вышла замуж за Цви, вырастила трех дочерей, жила в Швейцарии и Англии и теперь руководила собственным антикварным магазином.

Одна из моих величайших радостей, рождение внуков, была еще впереди, но, как правильно резюмировала мама, я уже прожила полную жизнь. Я обрела то, к чему стремились женщины моего поколения: мой брак оказался очень счастливым и выдержал испытание временем (в отличие от многих других, которые распадались на моих глазах), мои дочери выросли здоровыми и умными, у нас был приличный доход и прекрасный дом, и я нашла свое место в мире и выбрала профессию: сначала фотографа, затем специалиста по антиквариату.

Тем не менее следы Холокоста, травмы Аушвица, потеря папы с Хайнцем подспудно переплетались со всей моей жизнью. Они довлели надо мной в обществе, низводя меня до состояния лишь собственной тени; они гнались за мной в ужасных ночных кошмарах. Они даже стояли между нами с мамой – мы прошли через все это вместе, но никогда не могли говорить об этом или утешать друг друга. Это стало частью моего существа, и я начала задаваться вопросом: могу ли я измениться?

Проживание в Швейцарии в течение шести лет заставило меня понять, как сильно я не люблю авторитаризм и правила любого рода. Мы переехали туда в 1958 году, чтобы Цви мог работать в израильском банке «Леуми», и нашли хороший дом в маленькой деревне Пфаффхаузен за Цюрихом. Дети могли бегать под открытым небом, кататься на санках каждый день и на лыжах по выходным и в целом наслаждаться тем, что можно назвать идиллическим периодом взросления.

Но несмотря на красивые пейзажи, я обнаружила, что моя жизнь была далека от идиллии. Строгая бюрократия, которая управляла всеми аспектами общественной жизни, и ограниченность ума самих людей, терзали меня. Хотя мы были немецкоговорящей семьей, тяготели все-таки к американцам-эмигрантам, жившим в нашей деревне, а швейцарских друзей у нас оказалось мало.

Правила и строгая регламентация жизни вызывали во мне мятеж. Я парковалась по своему усмотрению в старом квартале Цюриха и злила тем самым полицейского, игнорируя его приказы переставить машину. Что он мог мне сделать? Я уже была в концентрационном лагере. Когда Джеки оставили лежать в больнице на неоправданно долгий срок из-за того, что она отказалась есть единственную еду, которую там давали – кукурузную кашу, я съела ее сама и забрала дочь домой. (В знаменитой детской больнице в Цюрихе допускалось только одно посещение два раза в неделю. Там было более чисто, чем в больницах Англии, но гораздо менее гуманно.)

К всеобщему ужасу, я задержала отправление поезда, вырвав сигнальный флажок из руки проводника, и не возвращала его, пока Цви с чемоданами в руках не вскарабкался по ступенькам на платформу и мы готовы были ехать.

Хотя я никогда ничего не крала намеренно, я спокойно реагировала, если мои маленькие дети брали и съедали кусок сыра с полки, когда мы ходили по магазину. Лишение нас нацистами каждой копейки и всего нашего имущества и борьба за возвращение убытков десятилетия спустя привели к тому, что я стала несколько по-иному относиться к «святости» частной собственности.

Я бы не стала рекомендовать всем остальным людям смотреть на вещи так же – особенно если вы хотите избежать неприятностей! Но я была такой, и даже сегодня субъективные искусственные правила очень мало значат для меня. Ведь согласно подобным же «правилам» нас заставляли пришивать желтые звезды к своим пальто и отправляли в грузовиках для скота на верную смерть. Где были «правила», говорившие о сострадании, человечности и налагавшие запрет на убийство, когда мы так нуждались в них?

Так я думала и чувствовала, но к моменту наступления моего пятидесятилетия лет эти размышления были похоронены глубоко во мне, не высказаны.

Когда мы вернулись в наш дом в Эджваре, я поняла, что в нем было много напоминаний о прошлом, но они, так или иначе, никогда не обсуждались. Картины папы и Хайнца висели на стенах комнаты, в которой мама с Отто часто останавливались и где Отто даже рассказывал об Анне маленьким группам детей. У нас троих на руках остались наши лагерные номера. Но я никогда не рассказывала о Холокосте, и ни одна из моих дочерей никогда не спрашивала меня об этом.