Все, что мы когда-то любили - Мария Метлицкая

Устал, разморило. Лег на теплую землю и под жужжание толстого мохнатого шмеля блаженно уснул.

Вот тебе и каперсы.

Тама, принимая из рук смущенного гостя почти пустую банку, вздохнула и хмыкнула.

Он уговаривал ее поехать на море, но она все отказывалась.

– Что я там не видела, я там сто лет не была, два часа туда и два обратно, а меня укачивает, и море твое мокрое и соленое!

Но Журавлев не отставал.

– На кой я тебе? – удивлялась она. – На кой тебе в попутчицы бабка? Ты меня знаешь – болтаю без умолку! За год одиночества так намолчусь, что заткнуться не могу. Буду тебе голову морочить своими глупостями. Нет, и не уговаривай – не поеду! Озолоти, а не поеду.

Конечно, уговорил. Собирались накануне – вернее, собиралась Тамара. Шаркала по дому, бубнила:

– Вот дура, зачем согласилась? Затылок болит, давление поднялось! А все из-за тебя, из-за твоих причуд. Не хочет он без меня, видите ли, скучно ему! Нашел себе компанию – старую болтливую тетку! Еще взмолишься, чтоб замолчала! А я нет, буду трещать, назло тебе буду трещать.

Журавлев лежал у себя и посмеивался:

– Трещи, моя дорогая! Трещи на здоровье.

Утром отправились в путь. С собой взяли замаринованное в кастрюльке на шашлык мясо, аромат которого витал по всему салону. Только что сорванные помидоры, тоже только что с грядки, еще колючие огурчики. Бутыль холодного кизилового компота, пакет со сливами и персиками, лаваш, завернутый в полотенце, сулугуни в фольге. В общем, пир на весь мир. Только что без вина – Журавлев за рулем, а Тама из солидарности. Вообще выпить рюмашку-другую домашнего винца она не отказывалась.

По дороге, конечно, болтала, но он не слушал – так, мимо уха, это у него получалось. Был в своих мыслях, куда от них денешься.

Приехали на дикий пляж – Тама знала места.

Никого. Совсем никого! Господи, какая же благодать и какая красота! Узкий галечный берег, расщелина между двумя горами. Дно каменистое, но вода такой прозрачности, какую он раньше не видел.

Тень от горы, там и расположились. Тамара на старом шезлонге, откопанном в сарае, Журавлев на полотенце.

Зайдя в море, он испытал давно позабытый, почти детский восторг. Прохладная вода слегка обжигала, но, поплыв, он быстро согрелся. Плавал он хорошо. Заплыл далеко, обернулся и увидел силуэт стоящей на берегу. Тамара махала рукой и, кажется, что-то кричала.

«Волнуется», – усмехнулся он и поплыл к берегу. А там и получил по полной. В общем, картина «Мать и дитя».

Стал собирать старенький, почти развалившийся, хлипкий мангал на шатающихся ножках. Разжег костерок, и через полчаса запахло жареным мясом. Ах, какие запахи поплыли по бережку!

Кряхтя, Тамара накрывала поляну – на старой клеенке раскладывала овощи, лаваш, аджику для мяса, расставляла щербатые тарелки – хорошие жалко – и стаканы для компота.

Кажется, так вкусно ему никогда не было, да и Тамара была довольна.

После обеда Журавлев уснул, задремала и она, а проснувшись, он увидел, что Тамара прикрыла его своей вязаной кофтой.

На дорожку он уговорил ее «помочить ноги». Она сопротивлялась, но он уболтал.

В воде Тамара пищала как девочка:

– Холодно, веди меня обратно.

Однако, не прекращая ворчать, минут десять все-таки выдержала. На обратном пути, сладко причмокивая и похрапывая, тут же уснула. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Бывает же, а? Совсем недавно, пару недель назад, он и не знал о ее существовании. А сейчас эта старая, смешная, болтливая женщина была ему самой родной.

При подъезде к селу резко и сразу, минуя сумерки, как бывает только на юге, их накрыла темнота южной ночи – чернильная, плотная, с мириадами ярких, пронзительных звезд.

С охами и кряхтеньем Тама, известная драматическая актриса, вылезла из машины. Журавлев довел ее до кровати.

Напоследок она сказала:

– Спасибо тебе, сынок. Что сказать… здорово было!

Он закрыл за собой дверь и чуть не расплакался.

«Сынок». Как давно он не слышал этого слова. Как давно!

До отъезда в Москву оставалось три дня. Вот уж воистину – все хорошее заканчивается быстро. В столицу совсем не хотелось. Не хотелось снова оказаться в каменных серых джунглях, дышать загазованным воздухом, смотреть с балкона на соседний дом, находящийся в непозволительной близости, когда невольно наблюдаешь за чужой, странной жизнью, а глаза отвести некуда.

Справа дымят трубы ТЭЦ, как говорилось, совсем не опасные, но настроения их угрожающий вид точно не поднимает. Небо, и без того серое, мрачное, низкое, смешивается с густым паром от труб, накрывая этой субстанцией близлежащие дома и деревья.

Ужасный район. Кошмарный, люмпенский – кругом одна алкашня. Спитые, мрачные серые лица, пустые, налитые водкой глаза. Дети с печатью обреченности на бледных личиках. Школьники с сигаретами в зубах, смачно сплевывающие слюну и точно копирующие отцов и старших братьев. И женщины, замученные, безрадостные, бедно одетые и дурно причесанные, сильно и безвкусно накрашенные или совсем без косметики, с «голыми», тоскливыми лицами. Усталые, издерганные, орущие на детей. В руках тяжеленные сумки или пакеты. Они присаживались на лавочки у подъездов, пристраивали свои кульки и, тяжело вздыхая, начинали жаловаться на жизнь.

Стараясь не смотреть им в глаза, он кивал и быстро проскакивал мимо, спиной чувствуя их тяжелые, осуждающие взгляды. Он жил по-другому. Холостовал, водил женщин, не запивал на недели, да и его старенькая «бээмвуха» сигнализировала: «Ого, иномарка! Чужой».

Конечно, это его не волновало. Но как же хотелось вырваться из этого места! Ему казалось, что он постепенно, почти незаметно превращается в них, в обитателей этого страшного района, понемногу становясь таким же, как они, эти люди. Нет, они не обязательно плохие, но они зомби, без желаний и планов, без надежд и устремлений, поломанные роботы, изношенные старые агрегаты, которым давно пора на помойку. Они бесполезны. Они не живут, а проживают. Их дни, как близнецы, одинаковые, серые, безнадежные. Как же ему хотелось поменять среду обитания – уехать туда, где живут нормальные люди, с живыми глазами, с живыми улыбками, умеющие радоваться, строить планы, разговаривать, мечтать. Где бабушки читают внукам книжки и рассказывают сказки, а внуки эти розовощеки и красиво одеты. Где есть обязательные семейные ужины и воскресные обеды, гости по выходным, где на красиво накрытом столе лежат приборы и стоят хрустальные бокалы для морса, красуется запеченный гусь или утка и пахнет пирогами и кофе. Где есть разговоры о том, что всех волнует.

Где обсуждаются книги и фильмы, где тихим фоном играет классическая музыка. Так было и в его детстве, у мамы и у бабули: тяжелый дубовый буфет, полный посуды – парадной и каждодневной, – стопки накрахмаленных скатертей, тоже парадных, гостевых, праздничных и ежедневных. Льняные салфетки с мережкой, тяжелые серебряные приборы – «остатки прежней роскоши», как говорила бабуля. На столе стояли вишневая наливка, которую делала бабушка, и обязательно кагор, который она считала целебным, «пользительным» для желудка и сердца.