Все, что мы когда-то любили - Мария Метлицкая

За столом Тамрико непременно покрикивала:

– Ты что полкартошки срезаешь? Поросятам? Они не голодные! Ты как чистишь орехи? Весь пол в скорлупе – ты что, криворукий?

Вечером перебирались в дом, к телевизору. Смотрели кино. Иногда он засыпал, и тогда она с раздражением его тормошила:

– К себе иди! Смотреть мешаешь! Тут та-а-акое началось, а ты хрюкаешь!

Он смеялся:

– Все, все! Извини!

И с радостью уползал к себе.

Ее главный рассказ был про дочек – Манану, в честь умершей сестры мужа, Тину, в честь свекрови и Эку, потому что нравилось. Гордиться было чем – все три красотки. И все улетели из родного гнезда.

Когда уехала первая, Манана, Тамара пережила. Когда Тина, было сложнее, но оставалась младшая, Эка. На ту и была вся надежда. Да и парень у нее завелся здешний, соседский. И сама Эка из деревни не рвалась. И надо же, муженек уговорил! Сказал, что здесь делать нечего, а в Москве карьера.

Не обманул – жили богато. Все обещания исполнил – зарабатывал отлично, машина, квартира, Эка одета как куколка. Но дочь все равно тосковала по дому и матери. А две старшие – нет! Прижились как свои – прям москвички, куда там.

С мужьями старшим повезло меньше, но жили, куда деваться.

Тина работала на телевидении, как говорила, гостевым редактором. Что это такое, Тамрико не очень понимала, но дочкой гордилась: еще бы, редактор в самом «Останкино»!

Манана была парикмахером. Зарабатывала неплохо, но с таким мужем, как ее Резо, денег не скопишь, а вечно будешь в долгах. Любил погулять зятек, пыль в глаза пустить.

– Замученная она, Манана, – вздыхала Тамара. – Тощая, как потерявшаяся коза. И глаза злые. – Уж как такое матери сказать, но Тамара не выдержала, сказала: – Да брось ты его, бездельника, хватит его кормить.

– А дети? – кричала Манана. – Детям нужен отец!

Какой там отец! Смех и грех, а не отец.

Тинин Вахтанг не был гулякой, зато постоянно болел.

– То одно, то другое, – раздраженно говорила Тамара. – Кажется мне, что он симулянт, – оглядываясь и шепотом, как будто кто-то может услышать, говорила: – Болеет и болеет, а ведь молодой мужик! И знаешь, здоровый такой, прям буйвол с виду! И кишки ноют, и печень. И сердце жмет. А какое сердце в тридцать три? Нет, ты скажи! Не верю. – Тамара поджимала губы. – Моя дура верит, а я не верю! Ну и пусть мучается, раз безмозглая. «Люблю, люблю, жить без него не могу!» Тьфу, слышать противно. Что там любить? – Спрашивала она и тут же сама отвечала: – Нечего, правильно! Знаешь, что я тебе скажу, – говорила Тамара Журавлеву, – дети – это, конечно, счастье. Только странное оно какое-то, это счастье. Очень странное. Вот смотри, вся наша женская жизнь. В тринадцать лет начались обычные женские дела, и отец тут же решил меня сватать. Нет, не под венец, мы не дикари, но сосватать положено, выросла.

Нашел моего будущего, Жорика. Ну как нашел? На него он и не смотрел. На родителей смотрел, на семью. Так у нас принято. А семья хорошая, трудовая, небедная. Свекор мой хоть и гулял, но всю жизнь пахал, семью обеспечивал. Свекровь женщина чудесная, ну я тебе уже говорила. Сад, огород, скотина, хозяйство, крепкий дом. Нет, правда, хорошая семья, я отца понимаю. А что Жорик дурак – так он про это не думал. Молодой еще, образумится. А нет. Нет мозгов – на базаре не купишь.

В шестнадцать меня отдали. А я совсем девочка. Глупая, наивная, растерянная. В чужой дом идти не хочу, хочу к маме. Стоять у котлов не хочу – дома все делала мама. С сестрой расставаться не хочу, плачу все время. В общем, шла как на каторгу. Нет, хуже – как на расстрел.

Хорошо свекровь меня жалела, царствие ей небесное! А мой? Он у меня первый. Да и он не сильно опытный. Вот и представь, что получилось. Опять слезы. Слезы и боль. И страх прибавился – теперь так будет каждую ночь? Веришь, думала утопиться.

Но, слава богу, не каждую. Я все старалась делами заниматься, чтобы он уснул. То двор мету в пятый раз, то еще что-нибудь.

Свекровь смотрела и вздыхала, все понимала. Жалела меня. А я ее – Мананка, дочка ее, уже начала сильно болеть, свекровь с ней по больницам, а на мне вся семья – стирка, уборка, готовка, посуда. Ну и все остальное. А вскоре Мананочка умерла от рака крови. От горя свекровь чуть не чокнулась. Каждый день на могилу ходила. Бедная… Днями лежала, все в потолок смотрела и бормотала что-то. А потом ничего, поднялась – видела, как я загибалась. Да и семья, куда денешься.

А через три месяца я залетела. Ходила тяжело, но хоть Жорик меня не трогал. Рожала тоже тяжело, вот тебе и широкий таз! Вранье, дело не в этом.

Ни одной ночи эта засранка мне спать не давала! И так два года. Я тогда высохла вся, об углы билась.

А потом опять залетела и через три года опять все по новой. Ну а потом третья, малая, Эка моя, любимица.

Трое и почти подряд. У одной сопли – остальные тут же подхватывают. Ладно сопли – а инфекции? Коклюш, ангины, ветрянки. Качаешь одну, вторая орет. А там и третья не забывает.

Жорик ушел спать в сарай – ну и бог с ним, все одно помощи никакой. Лишь бы не слышать его ворчание.

А рано утром дела – вывести корову, помочь с обедом, сад, огород, скотина.

Потом мой начал погуливать – а мне все равно было, лишь бы не приставал. А он как в раж вошел. Приедет от бабы и ко мне лезет. Говорю тебе, сволочь.

Девки растут, то ссорятся, то мирятся, то опять орут. Сложно с ними.

Вано, брат мужа, женился. Взял такую цацу – ох! Ничего не делала, только ногти полировала и брови щипала.

Слава богу, они быстро в город уехали – доконала его эта цаца, добила нашего Ваньку.

Потом свекор болел, долго, тяжело, ходил под себя. Потом мама слегла, свекровь. Опять все на мне. Тут и девки дурить начали – кавалеры пошли! У нас с этим строго, но времена наступили другие – вот и стою у калитки, караулю. То одну, то другую, то третью. Потом замуж побежали, боялись опоздать, дуры.

Три свадьбы подряд – как это вынести, где денег набраться? Заняли. Потом пять лет отдавали. У нас знаешь как? Свадьбы эти – пыль в глаза. Чтоб столы ломились, чтоб платье, фата. Кольца широкие, толстые, тяжелые. Ну и приданое. А как же? От постельного белья до мебели, представляешь? И золото, и телевизор, и сервизы, и кастрюли, и отрезы. Что поделать, такие обычаи. А может, и правильно – молодые с готового жить начинают, всем обеспечены. А как родителям – это второй вопрос… Ну ладно, выдали девочек, приданое дали. Казалось бы, живи не хочу. А тут у меня, прости, Игорек, климакс пришел.

Рано, в сорок. Да какой! То в жар, то в холод. Знаешь, как спала? На полу одеяло и простыня. То знобит, как при температуре, – накрываюсь одеялом. А то потом заливает – одеяло на пол и простыню натягиваю, а она через десять минут мокрая. И опять трясет, как в лихорадке. И так десять лет. Утром встаю – сил нет вообще. Как куча тряпья, руки трясутся, ноги не держат. Есть не хочу, на еду смотреть не могу. Давление мучить начало, сахар поднялся, зрение рухнуло. Всю жизнь как орлица была, такое зрение. А теперь? Зубы посыпались, варикозы-шмарикозы. Короче, все и сразу. А кое-что постепенно. А отдыхать некогда. Готовить надо и себе, и скотине. И все остальное тоже надо: и постирать, и варенье сварить – фрукты пропадают. И компоты закрыть, и помидоры. И ткемали – мы без ткемали никуда. И аджику. В восемь вечера падаю, жизнь не мила. А тут мой нарисовывается. И, конечно, голодный. Вот думаю: ты ж у бабы был, что ж она тебя не накормила? Жадная, что ли? Нет, не жадная, безрукая.