Вагнер – в пламени войны - Лев Владимирович Трапезников

класс и спрашивает нас: «Ну, вы тоже все захотели бы ведь стать актерами и согласились бы прийти на съемки фильма? Поднимите руки, кто захотел бы стать актером?» Весь наш класс кивает головами, кричит «Да» и руки поднимает вверх в знак согласия. Один я сижу безучастно и подозрительно смотрю на всю эту глупую ситуацию… Дело все в том, что с детства меня в семье научили тому, что лицедеи, актеры и артисты являются грязью, плохой партией для брака. Я так и воспринимал актеров, как грязное что-то или как грязный балаган, от которого дурно пахнет. И сейчас также их воспринимаю и не понимаю, когда люди обсуждают мысли, которые высказывает какой-то там лицедей. Какие у них могут быть мысли? Они же тексты только заучивают и кривляются на сценах. Их работа – это мысли других повторять, и потому своих мыслей у них быть не может, так как специалистами они могут быть только театральными. В других сферах жизнедеятельности общества они бесполезны. Какие из них политологи или депутаты? А ведь все туда же – мысли о стране, о законах, о политике высказывают, жить учат других. А ведь профессия – то у них сведена вся только к тому, чтобы заучить наизусть чужие тексты и правдоподобнее их высказать на сценах. Спрашивается, если ты хорошо чужие мысли заучиваешь, то теперь можешь другим людям давать советы или выражать мысли по поводу внешней политики государства? Ой, как скромно-то… Или вот ты петь научился хорошо, и разве тебе это дает право советовать руководителям производственных предприятий, как работать или какие станки для производства закупать?

Или, может быть, ты знаешь, как армию строить? Или как бюджет формировать в государстве теперь? Нет, конечно. Но они, эти артисты и актеры, по всем поводам теперь высказывают мысли свои, и их мысли серьезно обсуждает все общество, как нечто выдающееся, высказанное талантами или там высшей интеллектуальной инстанцией. Тут как-то смотрю по телевизору, как актер Броневой высказывает свое мнение насчет Мюллера, которого он играл в «Семнадцати мгновениях весны», а также мнение насчет разведки Германии. Ужас! Ты же простой лицедей, а не разведчик, и не знал ты никогда шефа Гестапо, так как же ты можешь о таких вещах судить? Бред какой-то. Терпеть их не могу. Ну, разумеется, хвалить их надо, но только за хорошую актерскую игру…

– А дальше что было?

– А дальше меня учительница очень даже заметила. Она очень внимательная была. Например, она вглядывалась в глаза ребенку и считала, что если она там, в глазах ребенка мысли какие «участные» к теме не прочитает, то ребенок и не думает. Говорила, что по глазам можно прочитать то, думает человек или нет. Кретинка, с высоким о себе мнением. Да, кстати, уставилась на меня и ждет, когда я тоже головой закиваю, руку вверх потяну, подтверждая то, что я тоже артистом хотел бы стать и поперся бы на встречу с этим похитителем детей. А я сижу и молчу, и мне неудобно, что она взглядом требует от меня поднять руку. Она меня и спрашивает: «Лева, а ты разве не хотел бы актером стать?» – я же мотаю головой в знак того, что не хотел. Ну не хочу я быть актером. Тут ей неудобно перед всеми стало. Все хотят, и она права, а вот сидит один и он не хочет и подвергает сомнению ее доводы. А она смотрит на меня, сверлит глазами меня и как бы всем своим существом мне говорит: «Подними руку, маленький гаденыш».

– Не согласился? Не поднял руку?

– Нет, не поднял руку, не хочу быть грязью. Плохая партия, – улыбаюсь я Сухову.

Ночь с 14-го на 15 октября отстояли, как положено на постах. Ночью все же холодно, да и понятно, ведь середина октября. Вот и дожди пошли. Здесь, на Донбассе, конечно, природа другая, нежели у нас в Средней полосе России. Здесь теплее. Почему я не рассказываю о том, как стояли ночью на постах на той точке? Все просто. Все посты ночные были одинаковые. На передовой, да и на охране полевого штаба, стоять на ногах часовому не принято. Если часовой стоит на ногах, то он заметен очень для противника. Могут не только очередями накрыть такого часового, но и выстрелить в его сторону из чего-нибудь потяжелее, а это может быть миномет или гранатомет. Потому часовой замаскирован, он сидит в укромном месте. Я на «Галине-29», например, сидел почти на краю окопа, за высоким и толстым бруствером, который окружал окоп наш в сторону позиций противника на один метр от края. Кроме того, у бруствера еще и два дерева толстых росли. Холодно, и бывало, ноги выше колен растирал руками, чтобы согреться. Внимания не терял за той стороной, где враг находился, слушал шумы, если они были. Клонило ли меня в сон? Нет, не клонило, так как ум четко, ясно понимал то, что вот усни и не проснешься, запросто убьют – ножом или пристрелят из стрелкового оружия с глушителем. Враг не должен знать, где находится часовой, где находится наш наблюдатель. Это залог безопасности для всех.

Так же дежурят и при полевых штабах, а не только на передовой. И на других точках, что находятся позади нашей точки, тоже дежурят бойцы. Никто там не спит, никто не теряет внимания за происходящим вокруг, и смены часовых происходят в точные назначенные часы. Обычно, как правило, стоят часовые по одному часу, так как это время подразумевает то, что человек не ослабит своего внимания и сохранит бодрость. В армии России стоят почему-то по два часа. Я считаю это неправильным. За два часа ослабевает внимание у часового, и он начинает относиться к своим обязанностям халатно. Это же биология обычная, это же организм, и бороться с помощью записей в уставах караульной службы с самим организмом, с самой биологией бесполезно. Необходимо саму службу или саму военную работу подстраивать под организм человека, а не наоборот. Возможно дежурить и по шесть часов к примеру, но если такой график установлен, то бойцу и надо дать выспаться перед этим не менее шести часов. И такой график у нас бывал. То есть, если есть возможность упростить работу, ее надо упрощать, а не искать особых трудностей ради трудностей, как это делали те самые бестолковые молодые комсомольцы из старого советского анекдота.

Утром, 15 октября, убрав спальники на свое место в правый угол рядом с бруствером, что находился под крышей нашего окопа, мы начали варить