Десерт из каштанов - Елена Вернер

Для самого Гаранина Максимыч вырезал из рябины четыре фигурки обезьян. Правда, если бы не характерные жесты (одна из них закрывала лапами глаза, другая – уши, третья – рот, а четвертая – живот), Арсений принял бы их, скорее, за упитанных медвежат.

– Вы, Максимыч, мало того что художник, еще и философ! – поразился Арсений. Привратник языком переложил папиросу из одного угла рта в другой:

– В мое время, Арсений Сергеич, всякий уважающий себя дворник был минимум интеллигентом и максимум философом.

– А не уважающий?

– А не уважающий, как всегда, – просто алкашом.

Арсений поставил обезьянок на подоконник в кухне. Он смотрел на них по утрам, допивая кофе, и все думал об их значении. Удивительно: Максимыч знал, что изначально обезьянок было не три, как всем известно, а четыре, включая прикрывающую живот обезьянку Сидзару. Тогда он, верно, знает и их истинное значение? Западные люди часто воспринимают обезьянок из Никко как эдакого страуса, мол, ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу, и вообще я в танке, не трогайте меня, и я вас не трону. Но восточная философия Пути, Дао вкладывала в них иной смысл. Совет не допускать зло в свои глаза и уши, не говорить неправедного и не творить зла, ибо все это есть осознанное решение самого человека, а не обстоятельств и судьбы. Осознано ли Максимыч нес ему свое послание через четвертую обезьянку?

«Не делай зла».

Незадолго до праздников Арсений встретил ее на дальней аллее одну. Точнее, он целенаправленно искал ее по всему саду, пока Максимыч, сгребавший мокрый липнущий снег (из такого только снеговиков катать) на подъездной дорожке, не указал нужное направление. Арсений подошел к ней в ту самую минуту, когда Женя, склонив голову набок, рассматривала старый фонтан. На макушке каменного паренька сидела ворона и каркала, сварливо и однообразно. Женя живо обернулась на звук шагов, и ворона, гулко захлопав крыльями, перелетела на ветку тополя.

Они поздоровались, обменялись привычными любезностями, Арсений расспросил ее о самочувствии. Женя отвечала уклончиво и рассеянно, и когда поток его вопросов иссяк, решительно повернулась к нему, опираясь на здоровую ногу и воткнув костыль покрепче в сугроб.

– У тебя такой вид, будто ты что-то задумала. Говори, – велел Арсений, внутренне замирая.

Она послушалась.

– Ты хороший человек, Арсений. И я очень ценю то, что ты для меня сделал. Я понимаю, что ты поступал так только из добрых побуждений, потому что не обязан был… вообще. И ты меня спас, спас мою жизнь… несколько раз. Я хочу, чтобы ты знал – я это понимаю. Правда, понимаю. Но я…

Она вздохнула и посмотрела на Арсения умоляюще. Ее руки сцепились в замок и побелели от напряжения, а брови сошлись над переносицей.

– Арсений… – она вздохнула еще раз.

– Говори, Женя. Договаривай.

– Ты так ходишь за мной! Я постоянно чувствую, что ты… как будто следишь! И я понимаю, что ты просто присматриваешь, заботишься. Но ничего не могу поделать. Мне постоянно кажется, что это не ты, а… он. Следит за мной. Я ведь чувствовала, что в тот день за мной кто-то идет. Но…

– Мартынов в тюрьме. Ему дали пожизненное.

– Я знаю, – прошептала она.

Арсений потоптался на одном месте. Поднял с дорожки влажный, полуистлевший лист клена, покрутил его за черенок, бросил.

– Спасибо, что ты говоришь это и не пытаешься свыкнуться из вежливости. Прости меня. Я совсем не подумал, что может показаться, будто я тебя преследую.

– Наверное, так и не показалось бы. Нормальной женщине, – она с горечью кусала нижнюю губу.

– Но ведь Максимыч… его ты не боишься?

– Я и тебя не боюсь. Просто Максимыча я узнала уже после всего. Тот психолог, которую ты приводил… Это я с ней не общалась, а она со мной – очень даже. И она кое-что интересное мне посоветовала. Она сказала, что иногда жертвам изнасилования становится легче, если общаться с мужчинами, просто так, с каждым понемногу. Чтобы удостовериться, что они не дикие звери, что они такие же люди. Но здесь не так уж много мужчин. Так что я выбрала Максимыча, а Мишка сам прилип. Но ты… ты слишком связан со всем тем, что было. Понимаешь меня?

Женя договорила и принялась пристально вглядываться в него, стараясь ничего не упустить.

А он… Ему надоело притворяться. Держать лицо, страшась, кто что подумает. Большая часть его жизни, возможно, уже прошла, и почти впустую. Стоит ли продолжать поступать, как положено: с оглядкой, со страхом? Он вздохнул и решил признаться. В конце концов, что он теряет?

– Ты стала мне очень дорога, Женя. Здравый смысл велит мне оставить тебя в покое, но… Я не могу перестать думать о тебе.

– Почему?

Он крепко задумался и стал говорить медленнее:

– Знаешь… Она всегда казалась мне ненастоящей. Моя жена. Как будто придумала то, какой будет, и до последнего играла свою роль. С той самой минуты, когда впервые увидел ее, – помнишь, я рассказывал? – сидящую за прялкой, я подумал, что не хватает только пляшущего зайца. Пожалуй… Да, я все-таки скажу. Пожалуй, настоящей она была только перед самой смертью. Когда у нее слиплись вены, а от отеков на коже оставались вмятины, если надавить пальцем. Только тогда у нее был полностью осмысленный взгляд. Безнадежный, сдавшийся. Но по ней сразу было видно, что она полностью понимает, что происходит, и отдает себе в этом отчет. А ты…

– А я сразу предстала такой. Изуродованной.

– Настоящей. Ты дышала, и твоя кровь, твое сердце, когда вставало в «Скорой», и его снова запускали… Все это не лгало. Может показаться, что я говорю чушь, бред, как ты мне уже заявила однажды, но… Мне кажется, что ты вышла из комы не просто так. Это случилось лишь после того, как арестовали Мартынова. Как будто твое тело только тогда дало себе приказ оживать. Даже в этом ты не солгала. И сейчас ты такая же, нисколько не кривишь душой. Такая, какая есть.

– Ты что, извращенец? Тебе нравится видеть людские страдания?

– Нет. Нет, вряд ли. Хотя теперь уже не знаю, я ведь реаниматолог. Я лучше других вижу, что, пока человек страдает, он все еще жив. А мне нравится знать, что человек жив. Так что сама разбирайся.

– Нет, ты точно псих. Ладно. Знаешь, что? Мне ты можешь говорить что угодно. А вот имя жены больше не трепи. Оставь ее. Она уже ничего не может сказать, чтобы объясниться. Оправдаться. Да и ты… шанс поговорить с нею ты упустил, сам. Прими это, тебе с этим жить, а не ей. Она уже отмучилась. И я уже отмучилась, кстати.

– Только она умерла, а ты очнулась.

– Да.

Погруженный в себя, Арсений добрел до служебного входа. Дверь в котельную оказалась приоткрыта. Он машинально бросил туда взгляд и обомлел, узнав и мужчину, и женщину, соединенных в эту секунду страстным поцелуем. Олег Лискунов вжимал в стену возле котлов Ромашку.

Она с тихим смешком вырвалась из объятий: