Десерт из каштанов - Елена Вернер

– Я могу быть тут с ней. Здесь же есть место. Я могу спать на полу! Или взять у Максимыча раскладушку, у него стоит в кладовке.

Женя взяла его ладони в свои:

– Миш. Ты не можешь тут остаться.

– Да почему нет-то? – взвыл он. – Я буду мыть полы, хочешь? И пыль вытирать? И никогда не буду больше ничего разбрасывать. Мама всегда говорила, что я похож на ураган. Но я больше не буду, обещаю. Честно-пречестно! Почему мне нельзя? Ну почему?

– Потому что тут болеют. А ты уже выздоровел.

Миша отбросил ее руки и с безнадежной злостью уткнулся лицом в подушку. Арсений постарался, чтобы его голос зазвучал как можно тверже:

– Миша, я тебе обещаю, что буду приезжать и забирать тебя оттуда, чтобы ты смог навестить Женю. Идет?

Наконец Мишка поднял от подушки красное зареванное лицо. Его неровное дыхание сотрясало худенькую грудь. Шмыгнув носом, он стиснул кулаки, глубоко и горько вздохнул – и кивнул. Арсений, как никто другой, прекрасно знал это чувство. Мальчик просто устал спорить с двумя взрослыми и сдался.

Втроем они дошли до дверей отделения, и Мишка отлучился в туалет.

– Ты ведь ему не соврал? – Глаза ее были серы и тревожны.

– Нет.

– А это вообще законно? Разве его могут отпускать оттуда с незнакомыми? То есть ты, конечно, врач, и все такое, но все же чужой ему человек.

– Я разберусь.

Арсений вызвал такси и только потом спохватился, что Борисовская, наверное, все еще ждет в машине. Но, выйдя на парковку, ее баклажановой «пятнашки» уже не увидел.

Он отвез Мишу в детский дом и переговорил с директрисой. Скрепя сердце и только после упоминания имени заместителя мэра она согласилась отпускать мальчика дважды в неделю. Гаранин предпочел не задаваться вопросом, всегда ли чужой мужчина может уговорить директора детского дома отдавать ему ребенка на время. В кои-то веки человеческая халатность могла послужить на благо.

И за всем этим, как звезда над горизонтом, сияла мысль, согревающая самые далекие уголки гаранинской души. Женя обратилась за помощью именно к нему. Да, конечно, у нее ведь больше никого нет. И все-таки она пришла к нему, и это показывает, что и она признавала тот факт, что никого у нее нет, а Арсений – есть.

V

Только одного они не учли: горбольница не могла держать вечно и саму Женю. Курс лечения подходил к концу, состояние ее стало вполне удовлетворительным, и перелом ноги явно не являлся достаточным основанием для дальнейшего пребывания в стенах травматологии. Физиолечение, массаж и ЛФК можно было проводить амбулаторно.

Женя лично сообщила об этом Арсению, и уже не в первый раз за последние недели у него возникло чувство растерянности и собственной бесприютности. Как будто все рассыпалось в руках и обращалось в пыль, а пыль, песчинка за песчинкой, разлеталась с ветром.

– Это хорошая новость, – грустно улыбнулся он. – Выписываться все же лучше, чем наоборот.

Женя неопределенно хмыкнула.

– И куда ты поедешь?

– Домой.

– К матери? – он внезапно испугался, что это и есть конец, что она уедет в свой родной поселок, и они уже не смогут видеться часто. В ответ Женя нахмурилась:

– Нет. Туда я больше не вернусь. Я уехала однажды, зачем наступать на те же грабли?

– Значит, ты имеешь в виду квартиру в доме-корабле…

– Дом-корабль? Так его зовут? – оживилась она, и ее лицо осветилось, будто пятна солнечного света скользнули по глазам.

– Да, так называют… Только, Жень… Я думал, ты знаешь. Хозяйка сдала твою квартиру. Тебя не было почти четыре месяца, она и решила, что ей невыгодно ждать. Мне в полиции об этом сообщили, они ведь с ней связывались. А вещи твои у нее в кладовке лежат, их можно забрать, когда тебе удобно. Она сказала, что это не к спеху.

Женя упрямо поджала губы:

– Вот как. Ладно.

– Если хочешь… – он едва не предложил переехать к нему, но вовремя опомнился. – Я мог бы подыскать тебе новую квартиру. И снять ее на пару месяцев. Кое-какие сбережения у меня есть, так что без проблем… А ты потом отдашь, когда-нибудь.

– Нет. Не надо.

По тону он понял, что настаивать не нужно.

К удивлению и вящей радости Гаранина, после выписки Женя поселилась в сторожке у Максимыча. Это было даже удобно, ей не придется ездить через весь город на процедуры. А сам Арсений мог каждый день видеть ее на прогулке в обеденный перерыв. Он смущался и отчитывал себя длиннейшими внутренними отповедями, думая, что, должно быть, выглядит смешно, ежедневно изобретая новый предлог для случайной встречи, но ничего не мог поделать с собой. Каждый день около полудня его охватывало такое воодушевление, что вслед за ним веселели даже санитарки. Он воспользовался своей привилегией заведующего и перестал выходить на ночные дежурства, только бы не проспать ни одной обеденной прогулки.

Так в город пришла зима.

Гипс с Жениной ноги сняли, и она рьяно принялась разрабатывать ее, превозмогая боль и наворачивая круги по больничному саду. Максимыч еще тщательнее, чем прежде, чистил дорожки, чтобы нигде ненароком не образовалась наледь. Перед дождем или снегопадом Женя страшно мучилась мигренью, а свежие переломы ныли, и тогда Максимыч клал ей на лоб и глаза мокрое полотенце, а Арсений просил Ромашку сбегать в сторожку и поставить болеутоляющий укол. Сам он к Жене не притрагивался.

Из обрубков рябины, спиленной после смерти Сани Архиповой, Максимыч вырезал фигурки. Для Мишки он смастерил свистульку, которая издавала оглушительно-пронзительный звук. Случайность или нет, Арсений отметил, как метко привратник подгадал с подарком, ведь после травмы мальчику было полезно тренировать легкие дыхательной гимнастикой. Жене досталось тоненькое рябиновое колечко на мизинец – взамен того латунного, с которым ее когда-то привезли на «Скорой» и которое девушка теперь не надевала. Кроме этого, Максимыч подарил ей два резных гребня:

– Это тебе на будущее, впрок. Отрастишь косы, будешь носить.

– А вдруг я решу оставить короткую стрижку? – девушка коснулась отрастающих во все стороны черных волос. Оттенок у них оставался прежний, птичий, почти с отливом в синеву. Женя постепенно становилась похожа на растрепанного галчонка. В ней будто смешивались испуг, настороженность и любознательность, вероятно, присущая от природы.

– Ну нет уж, не оставишь. Я тебя знаю, – заявил Максимыч, и его смуглое, широкое и плоское, поросшее седой щетиной лицо сморщилось от плутоватой улыбки.

Арсений собирал и хранил эти мимолетные и хрупкие, как подснежники, приметы ее выздоровления: кокетливый жест, которым она сейчас коснулась головы, или шутку, оброненную дней пять назад, или еще тихое мурлыканье, – Женя пела про себя, о чем-то размышляя, и перекатывала по ладони крепкие бурые желуди. Эти проблески были редки, и большую часть времени Женя хранила молчаливую задумчивость.