Прекрасная посланница - Нина Соротокина

Родион согласился помогать Лизе и Ксаверию, потому что его мучила совесть. Матвей слишком бесцеремонно, можно даже сказать, по-хамски бросил свою невесту. Положим, разлюбил, но объяснись по-человечески, веди себя как мужчина. А Матвей повел себя до крайности легкомысленно, если не сказать, подло. Клепа глаза прячет, ей тоже стыдно за брата.

Лиза приехала в Отрадное с уже готовым планом и не намерена была ни при каких условиях от него отступать. Все наши разговоры строятся по принципу «да-да» и «нет-нет». Ну, скажем, один из собеседников говорит: «будет дождь». Второй посмотрит на небо и согласится, хотя совсем и не уверен, что темное облако прольется дождем, и продолжит разговор: «Какие времена ныне тяжелые! Забыли люди правду!» Первый, особенно не размышляя на эту тему, вздохнет понимающе, хотя мог и возразить: «И потяжелее времена бывают, а правды люди никогда не помнили». Так мирно побеседуют друг с другом, узнают все новости и расстанутся.

А бывает, что оба участника диалога настолько привержены истине, что даже очевидные вещи подвергают сомнению. «Хлеб-то как вздорожал», — жалуется первый. «Разве это вздорожал? — не соглашается второй. — Вот два года назад действительно вздорожал. А против той цены он, можно сказать, остался в прежней силе». Ладно, подойдем с другой стороны, думает первый, поговорить-то хочется. «Дороги по весне совсем разбиты…» — «Не знаете вы, что такое разбитые дороги. Вот у нас в Твери…» Первый пытается и так и эдак нащупать примиряющую тему: «Все-таки правду говорят люди: волос долог, ум короток. Все бабы дуры! Непонятное племя…» Уж тут-то, кажется, что спорить. Но второй и с этим не может согласиться. По его версии все женщины умницы-разумницы, просто не все мужчины умеют найти к ним подход. И как в таком разговоре сыскать истину? Вот так и Лиза на все самые разумные замечания говорила «нет».

— Поверьте, я не могу взять вас с собой.

— Нет, можете.

— Елизавета Карповна, это сугубо мужское, крайне деликатное дело, — Родион старался говорить спокойно и не сбиваться на назидательный тон.

— Война — тоже сугубо мужское дело, а от нее одни безобразия. А сейчас мир. И я хочу вести себя, как добрая самаритянка.

— Вот, дай бог, привезу я Ксаверия, тогда и выказывайте свою доброту. Но сейчас мне надо выцарапать его из плена, а вы мне только руки будете связывать.

— Я никому ничего не собираюсь связывать! — голос уже на крике.

— Но без вас мне будет легче договориться с начальником лагеря.

— А это, Родион Андреевич, еще неизвестно. Может быть, как раз тяжелее.

— Но что я Карпу Ильичу скажу?

— А вы ничего не говорите.

Ночью накануне поездки Клепа нашептала мужу в ухо:

— Да возьми ты ее, Роденька. Тут ехать всего ничего, верст пятьдесят.

— Не пятьдесят, а семьдесят, а по нашим дорогам будет все сто.

— Да хоть бы и сто пятьдесят! Поселишь их с горничной в гостинице и всех дел. А Лизе эта поездка, право слово, необходима. Ты видишь, она сама не своя, по Матвею сохнет. А этот поляк ваш пленный, может, ее от этой тоски и излечит.

Ладно, победила, едем уже. Так сейчас-то хоть будь посговорчивей, так ведь опять — «нет».

— Мы едем в Копорье, — говорил Родион.

— Нет, нам надо в Нарву. Ксаверий там.

— Но мне доподлинно известно, что всех пленных собрали в один лагерь.

— Не могли они всех пленных собрать в одно место. Их слишком много.

— Елизавета Карповна, осада Данцига это не Северная война. После нее шведских пленных действительно было, что называется, некуда девать, а сейчас их не так много.

— Может быть, и не много, Родион Андреевич, но Ксаверий точно в Нарве, и он страдает. Для него каждая минутка перед освобождением дорога.

Родион устал спорить, он просто замолчал, но маршрут не поменял. В любом случае он должен был встретиться с начальником лагеря подполковником Лопухиным. И предъявить ему сочиненную в канцелярии Бирона бумагу.

Пункт назначения Копорье находился на реке Копорье и был бы совсем неказист на вид, если бы не стоящая над ним на огромной горе старинная крепость. За пятьсот лет существования эти могучие стены переходили из рук в руки, владели ими и рыцари и шведы, пока здесь накрепко не утвердились русские.

Обычно тихий и малолюдный городок сейчас был полон народу. Лагерь военнопленных обосновали в крепости, охрана жила тут же, начальство размещалось в домах обывателей. Никакой гостиницы в Копорье, разумеется, не было, но имел место очень оживленный и шумный постоялый двор.

Появившаяся на улицах модная карета привлекла внимание жителей. В те времена и в столице было мало карет, а в Копорье разъезжали только верхами или в телегах. А здесь эдакое чудо — фиакр французский! На карету показывали пальцами, обсуждали и колеса и упряжь, мальчишки бежали вслед, подпрыгивая и горланя.

На этот раз Лиза повела себя кротко. Она представила, как на нее, розовую фею, будут пялиться и охранники и пленные, поэтому сочла за благо отпустить Родиона в крепость одного, а самой с горничной отдохнуть на постоялом дворе.

На входе в крепость никто не спросил у Родиона пропуска или пароля. Он беспрепятственно шагнул под своды ворот, украшенных иконой Спасителя. Лагерь выглядел очень живописно: здесь стояли и походные палатки, и наскоро построенные, похожие на шалаши строения, кухни были устроены под навесом, тут и там дымились костры, на них готовили еду и сушили одежду. Каменное здание было определено под лазарет.

Глядя на пленных, Родион впервые подумал о Ксаверии не как об отвлеченной единице, которую он вознамерился освободить, а как о реальном человеке, который живет в нужде и унижении. Вид у пленных был не то чтобы откровенно голодный, но и не сытый, сносившиеся мундиры, небритые лица, во взоpax безучастность. А ведь они здесь и месяца не прожили. И хорошо — сейчас лето, а как им тут будет зимой?

По счастью, подполковник Лопухин сыскался быстро. Немолодой уже человек, службист и тертый калач, он попал в Копорье по недоразумению, тяготился новой должностью и потому был рад любому новому человеку.

— Табачку понюхать не желаете? — предложил он сразу после приветствия и, не выслушав ответ, спросил: — С чем пожаловали?

Кисть его левой руки была изувечена в баталиях и сейчас служила только для того, чтобы сжимать изуродованными пальцами трубку. Затягивался он редко, поэтому казалось, что запалил он ее не для курева, а в качестве дымовой завесы от комаров, которых к вечеру появилось великое множество.

Родион предъявил бумагу, а дальше пошел странный разговор. Да, он, Лопухин получил известный приказ из столицы, приказ секретный, и удивительно, откуда Люберов о нем знает.

— А вы прочтите еще раз бумагу.

Прочитал, понял, в чьей канцелярии сия бумага писана, поэтому о секретности больше не говорил, но на следующем же витке разговор их зашел в совершеннейший тупик.