Прекрасная посланница - Нина Соротокина

— Может быть, это и не столь важное сообщение, чтобы портить вам ужин. Но я должен предупредить, — и он положил перед царицей письмо агента Петрова.

Она покорно начала читать, но быстро отложила бумагу.

— Ты, мой милый, лучше своими словами перескажи, что-то у меня глаза болят.

Еще бы они не болели. Анне давно надо было носить очки. Но эта мода пока не привилась на Руси. Очки не красят, а уж если человек вынужден ими пользоваться, то делает это очень интимно. Бирон пересказывал текст ровным голосом, ни намека на злопыхательство, только любовь к истине. Царица внимательно слушала, потом спросила:

— Этому агенту можно верить?

— Я за него головой ручаюсь, — твердо ответил Бирон, абсолютно уверенный, что никогда, ни при каких раскладах, хоть насочиняй он с три короба, его красивая голова не расстанется с телом.

— Плохо, — сказала Анна.

— Да уж куда хуже.

— А кто знает об этом письме?

— Никто. Только вы и я.

Он ждал продолжения разговора, но его не последовало. Успех следовало закрепить. Фаворит сделал красивый, легкий жест рукой, словно отгоняя от стола заботы сегодняшнего дня, потом улыбнулся ласково и призывно. Анна сразу почувствовала перемену настроения.

Про царицу говорили: красавицей не назовешь, но черты лица «не без приятности». Но чем Анна действительно умела пленять, так это голосом, и пользовалась им умело, как музыкальным инструментом. Голос ее вдруг приобретал совершенно особенный тембр, становясь грудным, округлым, певучим, чарующим. В такие минуты Бирон мог говорить о любви без малейшей натуги. Ах, Анна…

«Ну что ж… Это победа», — размышлял Бирон, оставшись, наконец, один. Плоды этой победы он увидит потом, но сейчас хотя бы можно передохнуть. И никаких оваций. Он опять, на этот раз уже спокойно, проделал путь от шпалеры до окна. Было совсем темно. Внизу на набережной медным блеском отливали бляхи на гренадерских шапках охраны. В красных опушках сверху этих шапок ему вдруг почудилось что-то неприятное, более того — угрожающее. О чем он подумал, что вспомнил?

Выражение самодовольства сползло с лица его, как неряшливо стертый грим. У Бирона появилось такое чувство, словно он подслушал чей-то опасный разговор. И очень неприятно было сознаться, что он просто вслушивался в собственный внутренний голос. «Ты же сам совсем недавно, днями, как говорится, надумал продаться кардиналу Флери», — увещевал этот тусклый, назойливый голосишко. Это что же получается? Где-то в глубине его сознания живет некий опасный тип, который только прикидывается Эрнестом Бироном, а на самом деле есть дурак и плут. «Да как тебе такое в голову могло прийти? — обратился он чуть ли не с визгом к своему внутреннему голосу. — Такое простительно отроку-несмышленышу, а тебе, болвану, уже полных сорок три!»

Внутренний голос пытался оправдываться, но он был жалок. Он никогда не будет связываться с Францией! В России, что ли, у него дел мало? Никаких политических игр. Он выбрал свой путь и будет следовать ему неуклонно. Терпение и последовательность. Наивно думать, что Франция за его труды отдаст в награду такой куш, как Курляндия. Подобные подарки может делать только царица Анна.

Бирон прошелся по памяти и стер не только свои переживания, но и самого аббата Арчелли, который заставил его погрузиться в пучину политических раздумий. Но жизнь сама напомнила ему о настырном аббате. И как вы думаете, кто постарался? Остерман. Андрей Иванович собственной персоной. Оракул дожидался приема государыни, а Бирон как раз от нее выходил. Остерман сразу схватил его за рукав, другой рукой поскреб плохо выбритый подбородок и проблеял невинным голосом:

— Я давно хотел спросить, вы не знаете, что за человек такой аббат Арчелли?

Бирон высвободил руку из цепких пальцев, отступил на шаг.

— Не знаю. А почему вас это интересует?

— Он просит аудиенции. А зачем мне с ним встречаться? Будет просить денег или хлопотать за каких-нибудь родственников. Навязчивый, говорят, господин.

И все… Далее дверь отворилась, и Андрей Иванович, плотно прижав сафьяновую папку под мышкой, мелкими шажками вбежал в приемную государыни, а Бирон остался стоять столбом и обдумывать ситуацию.

Что значит «говорят»? Кто говорит? Или аббат Арчелли уже протоптал тропочки к домам столичных вельмож? Хотелось бы послушать, какие речи он там произносит. Пока все спокойно, но когда этот господин доберется до Остермана или Левенвольде, вот тогда и запахнет жареным. Они такую интригу изобретут, такой узел завяжут, что год уйдет на его распутывание.

Арчелли опасен. Но куда его деть? Послать солдат? Арестуют за милую душу. А дальше можно забыть, что он иностранный подданный, тем более что у него и паспорта, поди, приличного нет. Он грязный шантажист, с него можно спросить по полной мере. А о чем спрашивать-то? Кто его послал? Так он этого не скрывает — Флери. Зачем послал — тоже объяснил внятно: изменить политику России в отношении Франции, сделать ее дружественной. Вопрос-то, собственно, один — откуда в Париже узнали про деньги? Так вряд ли аббат это скажет. Здесь и дыба не поможет, потому что он этого не знает. Аббат пешка в сложной шахматной партии, но он выдвинулся на две клетки, и его необходимо оттуда убрать.

А потом Лиза увидела во сне пожар. Ожили страшные видения детства — опять трещала горящая кровля, падали на землю балки, поднимая снопы искр, нестерпимым жаром обдавало лицо и совершенно некуда было деться от дыма. И главное, все происходило в совершенном безмолвии. Распахнутые до глотки рты, какие-то сгорбленные, мечущиеся дети, а то вдруг вплотную к ее лицу чья-то страшная рожа с вытаращенными красными глазами, а боковым зрением ты видишь занесенный в руке топор. И еще: цепкие окровавленные и наверное обожженные руки, они вытряхивали из сундуков чужое добро прямо на землю и тут же запихивали его себе в карманы, в ранцы и за пазуху. Лизу никто не хватал за руку, не спасал, не тащил из этого ужаса. Она стояла там немым свидетелем, знала, что надо бежать, но ноги вросли в землю. Еще секунда, и она бы задохнулась от дыма. Лиза сделала судорожный вздох и проснулась.

В спаленке было жарко и темно, войлок на окне не пропускал даже лучик лунного света, и только в красном углу розовым светом теплилась лампада. Где-то, видимо в коридоре, осторожно пиликал сверчок. За ширмой мирно сопела Павла.

Больно, нестерпимо больно, но где? Лиза с трудом села в постели и только тогда поняла, что ноги свело судорогой, ей казалось, что от коленок до пяток они закручены в спирали. Постанывая от боли, она стала изо всех сил растирать икры. Только бы Павла не проснулась, квохтания ее здесь совершенно неуместны. Пожар во сне — это знак, а для того, чтобы понять, что к чему, ей нужно одиночество. Наконец кожа потеплела, уже можно было безболезненно развернуть ступни. Все… отпустило, только меж грудей немного саднило, словно она и впрямь наглоталась угарного дыма.

Удивительно, что тело помнит давние физические переживания. Ей казалось, что она навсегда забыла тот ужас в Кукуе, когда город горел, а солдаты грабили бережливых немцев. Но, оказывается, мозг помнит не только картинку, но и запах. А шум забыл.