Дама чужого сердца - Наталия Орбенина

– Вы становитесь героем, возлюбленным на те мгновения, когда творите вместе с Юлией. Станьте им на самом деле, – Крупенин сказал это тихо и просто.

Повисло молчание. Потом вилка выскользнула из ослабевших пальцев Перфильева и с легким звоном упала на пол. Стремительно и бесшумно в мягких штиблетах без каблуков подлетел официант. Но, поглядев на лица посетителей, тотчас же попятился и быстро умчался доложить метрдотелю. Не надо ли известить полицию? Всякое видели, всякое бывает!

– Я, право, не знаю, что и сказать, – едва промолвил изумленный Перфильев.

– Вот видите, – нарочито бодро продолжил Крупенин, – не только вы способны на жертвы ради небожительницы!

– Я все же не пойму вас, – выдавил из себя побледневший Эмиль Эмильевич. – Вы желаете, если я вас понял правильно, чтобы я, так сказать, стал любовником вашей супруги?

– Желаю. Потому что это выведет ее из состояния полубезумного бреда, в котором она пребывает. И вы в этом мне поможете, если действительно все ваше к ней благоговейное отношение не выдумка и не кривляние.

– Я не могу сударь, – Эмиль Эмильевич уперся руками в край стола, словно боялся упасть лицом в тарелку. – Не могу сделать этого!

– Вот еще! – Крупенин чуть не расхохотался. – А я полагал, что вы с воодушевлением отнесетесь к моему предложению. Разве ради литературы вы не готовы совершать подвиги?

– Какой же тут подвиг? – Эмиль Эмильевич оторвался от созерцания остатков кушанья и перевел взгляд на Крупенина. – Это сударь, яма, пошлая яма обычных телесных утех. Вы ведь, сударь, за дурака меня держите! Думаете, вот, обрадуется, возликует Эмиль Эмильевич, примет за чистую монету, а ведь это обман! Ловушка! Вы желаете, чтобы Юлия Соломоновна меня возненавидела, презирать стала, чтобы стала испытывать ко мне гадливость. И выставила меня вон! Так ведь, на это был расчет? Вы ведь точно познали особый характер своей жены. Вы единственный мужчина в ее жизни. Вы тот, кто сломал все внутренние преграды и сделал ее жизнь полной обычных реалий, доступных любой женщине. Но более никого она не впустит в свою жизнь. Она просто не может позволить себе этого, тратить себя на нечто, что отрывает ее от творчества!

– Да, да! Разумеется! – согласно кивал головой Крупенин. – Однако, позвольте заметить, вы очень хорошо знаете особенности моей супруги, многие вещи и мне до сих пор неведомы.

– Это потому, что мы с Юлией Соломоновной поглощены единством духовного пространства…

– Я помню, знаю, – прервал Савва Нилович известные разговоры о неразрывном единстве на почве литературного экстаза. – Я знаю все, что вы дальше мне скажете. Это я уже слышал. Теперь мы толкуем об ином. Юлия в опасности. И надо попытаться ей помочь.

– А если я откажусь? – выдохнул Перфильев и сам подивился тому, что сказал.

– Вероятно, вы не единственный на свете человек, который может помогать писателю. Господин Кровожадников не прочь. У него, как вы помните, перо бойкое! Дело еще быстрее пойдет!

От этих слов Перфильев и вовсе стал зеленым. Пот выступил на его тонком лице, лоб покрылся испариной.

– Не может быть! Вы говорили с Кровожадниковым? Но ведь он чуть не погубил репутацию вашей жены, ее писательскую судьбу!

– Вовсе нет! – спокойно продолжал Крупенин. – Вся эта шумиха только на первый взгляд казалась страшной. А на самом деле пошла на пользу писательской популярности Юлии и ее романа.

– Не верю вам!

Перфильев вскочил от возбуждения, но тотчас же сел.

– Кто таков? Скажите? Не мучьте меня, кто таков Кровожадников? Я чуть не погиб через него! Имя, скажите имя!

– Сначала вы окажете услугу по спасению Юлии Соломоновны. – Савва Нилович пригубил из рюмки.

Перфильев с легким стоном закрыл лицо руками.

Артист! Сцена потеряла великого лицедея!

Юлия писала весь день, вечер, и уже близилась ночь. Она чувствовала, что пальцы немеют, перед глазами плывут круги, шея одеревенела. Но душа ликовала, сердце гулко отзывалось на каждую строчку и замирало, торжествуя. Она знала, знала наверняка, что получится шедевр, такого искреннего и прочувствованного произведения ей не удавалось создать до сих пор. Голова шла кругом. Она не верила сама, что это чудо создано ее пером.

Листки падали на пол. Внизу на персидском ковре, подперев худыми коленками подушку, верный литературный пес Эмиль Эмильевич подхватывал их и с урчанием редактировал, правил ошибки, дописывал слова. Горничная уж несколько раз ругала его, потому как он накапал чернил на ковер и совершенно его испортил.

– Вот скажу барину, он вас живо выставит вон! Видано ли дело, портить барские ковры! Вы сами-то купиˆте, купиˆте себе ковер-то, на ваши-то грошики, да и капайте вволю, сколько придется! Барыня, Юлия Соломоновна, скажите вы ему, Эмилю Эмильевичу этому, чтобы не размахивал пером-то! А то у него чернила, вон, по всей комнате разлетелись!

Но Юлия словно и не заметила пятен, с которыми безуспешно сражалась горничная. Не до того было сочинительнице, не до пятен, когда рождается великое!

– Юлия Соломоновна, тут одно место надобно прочитать, чуток подправим? – мурлыкал Перфильев.

– Да, немного передохну, а то уже не чувствую пальцев! – Она откинулась на стуле, и руки повисли безжизненными плетями вдоль тела. – Читай, Эмиль Эмильевич!

Эмиль принялся читать. Почерк писательница имела чудовищный, даже когда писала медленно. Все буквы одинаковые. В гимназии каллиграфическое письмо оказалось самым трудным для нее предметом. Что удивительно, ибо девицы, в отличие от юношей-учеников, пишут старательно и красиво, но, видимо, Юлия во всем родилась с особенностями.

Эмиль, тем не менее, навострился читать этот мелкий неразборчивый почерк. И читал текст с одушевлением и выражением. Его мягкий голос, проникновенные интонации завораживали единственную слушательницу. Ей нравилось, как читал ее тексты Эмиль, самой ей давалось это хуже. Сюжет подходил к концу, последние страницы были полны необычайного драматизма и страсти. Слушая свой собственный текст, Юлия дрожала, ее глаза закрылись. Она пребывала там, в том мире, который создало ее воображение. Никакие земные реальности не могли сравниться с теми переживаниями, которые приносило ей творчество. Окружающий мир пропал, исчезли комната, дом, семья. И она не была Юлией, она существовала разом в душах всех тех людей, о которых писала. И это приводило ее в неописуемый восторг. Она чудесным образом обретала несколько жизней одновременно. Она любила, страдала, совершала немыслимые подвиги и предательства, погибала и рождалась вновь.

Волны неистового возбуждения невольно перекидывались и к Эмилю. Всякий раз он с изумлением и восторгом взирал на это переселение душ, как называла свое состояние сама сочинительница. И он был счастлив, восторг охватывал его душу, потому что в эти мгновения он принадлежал к касте избранных. Ему тоже дозволялось ступить на облака. Никому, никакому мужу, детям, папаше-издателю, этим людишкам, которые мнили себе, что они играют главную роль в жизни Юлии. Нет, им не было места на небесах, они не парили там. Их не приглашали в тесный круг новых друзей, которых видела и создавала Юлия. Только ОН имел право войти в круг посвященных!