Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого - Сергей Цветков

Христианское храмоздательство преобразовывало весь образный строй городского пространства. В глазах новообращенного христианина город и храм составляли некое единство, сакральную территорию, отмежеванную мощными укреплениями от хаоса языческих лесов и степей. Замкнутое пространство города, с храмом как его средоточием, с княжеским замком — местопребыванием светских и церковных властей, становилось отныне обителью верных, огражденной от внешней тьмы, земным воплощением Дома Премудрости Божией.

Вместе с Владимиром храмовым строительством занималась и его византийская жена, царевна Анна. По сведениям Яхьи, «она построила многие церкви в стране русов». Вероятно, под ее покровительством были основаны также первые монастырские обители: «Монастыреве на горах сташа, черноризьци явишася» («Слово о законе и благодати» митрополита Илариона).

Поставленное в новое для него положение государственной религии, русское христианство настоятельно нуждалось в юридическом оформлении своих отношений с обществом, которому оно предлагало новые законы и новую мораль, и с властью, чьим сотрудником, а нередко даже и наставником оно притязало быть. С этой целью Владимир издал церковный устав — первый памятник русского церковного права, призванный очертить законодательно область деятельности Церкви по устроению общества и поддержанию государственного порядка. Древнейший из его списков датируется концом XIII в., но в летописи есть почти прямое указание на время создания этого документа. Помещенный под 996 г. рассказ о том, как Владимир назначил десятину на содержание собора Успения Богородицы, подтвердив свой дар клятвенным завещанием, завершается словами: «…и положи написав клятву в церкви сей». Между тем устав Владимира именно и открывается статьей о десятине, а в заключение грозит вечным проклятием тем, кто «пообидит» его установления.

Общим образцом для церковного устава Владимира послужили греческие Номоканоны, или Кормчие книги — кодексы святоотеческих, императорских, патриарших и соборных узаконений, касающихся Церкви. В то время в ходу было два таких сборника церковных законов: Номоканон антиохийского адвоката Иоанна Схоластика (VI в.) и так называемый Номоканон в XIV титулах, окончательная редакция которого приписывалась патриарху Фотию (60—80-е гг. IX в.). Оба Номоканона были переведены на славянский язык: первый, как полагают, самим славянским первоучителем Мефодием, второй — его болгарскими учениками, еще до Фотиевой редакции.

По крайней мере с одним из этих переводов Владимир был знаком: в своем уставе он пишет, что составлял его, имея перед глазами «грецьскыи номоканон» — скорее всего, это был Номоканон в XIV титулах, известный на Руси при Ярославе и сохранившийся в древнерусских списках XII в. Но при сличении того и другого сразу же выясняется, что меньше всего речь может идти о простой компиляции и тем более слепом копировании. Это и понятно, ведь государственные, правовые, нравственные и бытовые устои византийского и русского обществ были совершенно различными, и Владимир приноравливал свой церковный устав к условиям и обстоятельствам русской жизни, которая была и оставалась по преимуществу жизнью варварского общества, еще только вырабатывавшего простейшие формы христианского цивилизованного общежития. В результате законодательных трудов Владимира на Руси сложился особый тип частного (не затрагивающего вопросов догматики) церковного права, творчески сочетавший христианские каноны с некоторыми правовыми традициями языческой старины и не мыслимый ни в каком другом обществе, кроме древнерусского.

Юридическим его источником была княжеская, то есть светская власть, и потому устав Владимира определил не обязанности, а права и привилегии русской церковной иерархии. Духовная власть епископов над паствой была дарована им свыше, и князь не мог ни прибавить, ни убавить архиерейских прерогатив в области собственно внутрицерковной жизни. Но Церковь желала также влиять на дела мира сего, и тут права ее могли быть расширены только за счет государственной власти. Впрочем, сами же церковные правила ограничивали мирскую деятельность духовных лиц, запрещая им, под угрозой низвержения из сана, вмешиваться в дела гражданского управления. Вследствие этого законодательная и административная власть, по уставу Владимира, сохранялась за князем в полной неприкосновенности, а к Церкви отходила только доля власти судебной вместе с рядом имущественных прав.

Так было и в других христианских странах, в том числе в Византии, но на Руси перераспределение судебной власти между государством и Церковью произошло на принципиально иной основе. В Византийской империи судьями были правительственные чиновники, получавшие жалованье от государства и потому не имевшие материального интереса в сфере судопроизводства. Последнее обстоятельство отличало и судейский труд греческих епископов, осуществлявших гражданский суд над мирянами во всех случаях, когда истец и ответчик желали для решения своей тяжбы прибегнуть к нравственному авторитету Церкви. При такой постановке судебного дела церковный суд нисколько не стеснял прав государственных судей и не посягал на их материальное благополучие, а, наоборот, сильно облегчал их работу, беря на себя рассмотрение значительной части гражданских дел.

Совершенно иначе была устроена судебная система в Русской земле, где политико-правовой обычай делал из нее доходную статью княжеской казны и притом весьма прибыльную. По закону русскому большинство преступлений искупалось вирами — денежными штрафами в пользу князя, который направлял этот обильный денежный поток на покорм дружине, княжим наместникам и тиунам (судьям). Суд, стало быть, был источником благосостояния самих судей (включая князя), а правосудие (за исключением собственно княжего суда) — привилегией, пожалованной князем некоторому числу доверенных лиц из его окружения. Вторжение Церкви в область древнерусского суда напрямую задевало материальный интерес этого влиятельного дружинного слоя и, несомненно, воспринималось им очень болезненно. Показательная деталь: Владимир в уставе почел необходимым особо наказать своим тиунам «церков-наго суда не обидети», то есть не вмешиваться в церковную юрисдикцию и исправно уделять епископам положенную им часть судебных пошлин. Любопытно, что приказ этот повторен дважды, и эта настойчивость, конечно, говорит о том, что на практике тиуны с величайшим трудом мирились с посягательством Церкви на их заповедные права.

Сильнейшая материальная заинтересованность княжеской власти в отправлении правосудия делала невозможным участие епископов во всех гражданских делах, как это было в Византии. Вместо этого в церковное ведомство был выделен особый круг лиц и особый круг дел и преступлений, подлежащих епископскому суду. С одной стороны, под непосредственное попечение Церкви было поставлено особое общество церковных людей, состоявшее из: 1) черного и белого духовенства, включая семейства священников («игумен, поп, дьякон, дети их, попадия, и кто в клиросе, игуменья, чернец, черница», по уставу Владимира); 2) мирских лиц церковного причта («проскурница [просвирня], лечец [знахарь]») и «задушных» людей, то есть рабов, отпущенных на волю по духовному завещанию или завещанных Церкви на помин души; 3) бесприютных, убогих, увечных, больных и вообще нетрудоспособных людей, пользовавшихся гостеприимством при церквях и монастырях («прощеник [человек, чудесно исцелившийся], стороник [странник], слепец, хромец, монастыреве, болнице, гостинници, странно-приимнице»). Это общество в целом составляло небольшую часть всей христианской паствы, зато оно было полностью подведомственно церковной власти во всех делах церковных и нецерковных. Обычный мирянин, если у него была тяжба с церковным человеком, также должен был предстать перед судом епископа.