Неумерший - Жан-Филипп Жаворски

– Перестань! Перестань! Ты делаешь ему больно!

К этому ребенку, появившемуся перед ним, Сумариос прислушался, и его ярость наконец отхлынула.

– Молодец, Сеговез, ты храбрый. Но знай, что я не истязал твоего брата, а наоборот – я пощадил его.

В ту ночь Сумариос ушёл почти сразу же после случившегося, как только Куцио наспех перевязал ему рану. Он покинул Аттегию под колкие укоры матери и испуганные взгляды наших прислужников.

Некоторое время я ходил с синяком под глазом, со вздутыми шишками на ногах и ссадинами на пальцах. У меня, к слову, остался небольшой шрам на губе, который до сих пор напоминает об этом прискорбном эпизоде. Сумариос, однако, оказался прав: я был крепким, и всё на мне заживало стремительно.

Мать относилась ко мне как-то уж слишком ласково, чувствуя себя виноватой. Я отвечал ей любовью, но обиду простить не мог. Остальные дворовые вели себя так, будто ничего не случилось, но над Аттегией нависла гнетущая атмосфера недоговоренности. Все слуги, за исключением Исии, прежде чем перейти к нам, принадлежали Сумариосу. И теперь они не знали, чью сторону принять, да и боялись гнева правителя Нериомагоса пуще гнева моей матери.

После восьми ночей Сумариос и Куцио появились вновь. Мать хлопнула перед их носом дверью, и правитель Нериомагоса пошёл поговорить с Даго, бронзовым мастером, который стал им посредником. Сумариос вернулся, чтобы помириться и предложить возмещение. Уступка была столь значительной, что мать была готова сменить гнев на милость. Я не хотел этого признавать, но, похоже, она была без ума от героя и, несмотря на то что злилась на него, всё же переживала за последствия моего удара ножом.

Когда мы увидели их, сначала нам улыбнулся Куцио. Кучер любил нас и явно радовался, что начались примирительные разговоры. Сумариос был спокоен, но серьёзен. Он непременно хотел поговорить со мной, Сегиллосом и матерью одновременно.

– Я вернулся не сразу, – промолвил он, – ибо был уязвлён, причем моя гордость пострадала намного больше, чем плоть. Будь ты моей женой, Данисса, а твои сыновья моими детьми, я знал бы, как поступить, но ты – не моя супруга, а вы – не мои сыновья. Это повергло меня в смятение. Тогда я решил спросить совета у друида в Иваононе, и вот что он мне ответил: «Почитай богов, не твори зла, закаляй доблесть». Не сразу усмотрел я пользу от его совета. Вернувшись домой, я сотворил единственную вещь, которую извлёк из напутствия оракула: принёс жертву Нериосу. Тогда Великий отец вод пожаловал мне толику своей мудрости, и на меня снизошло озарение. Если должно мне держаться в стороне от зла, то я не могу мстить женщине и её детям. Если я обязан упражняться в доблести, то отнюдь не вызывая вас на бой, ибо не извлеку из этого ни толики славы. Нет! Только борясь с самим собой, со своими собственными ошибками, я покажу твёрдость духа. Я соблазнил тебя, Данисса, и корень зла зиждется здесь. Я должен загладить свою вину. Что же касается тебя, Белловез, ты совершил три серьёзных проступка: поднял оружие на воина, хотя ещё не достиг достойного возраста, ударил его в спину и, что хуже всего, напал на него в доме, в котором он был гостем. Но всё же ты не виноват. Ты действовал по невежеству, а также из мужества, ибо нужна была храбрость, чтобы атаковать меня, да ещё и несколько раз. Однако знай, если ты совершишь подобное в будущем, мужество тебя не спасет. Твоё деяние расценят, как преступление, тебя сочтут разбойником и, поскольку ты ещё не умеешь постоять за себя, тебя схватят и сожгут в огромной плетёной клетке[74]. Истинная причина случившегося восходит к той давней несчастной ссоре между твоим отцом и дядей, из чего следует, что вы не получили должного образования для детей знати. И вот наконец, что я хочу предложить: я не могу взять твоих сыновей в пажи, Данисса – это запрещено Верховным королем. Но всякий раз, когда я буду приходить сюда, я смогу обучать их всему, что знаю сам. Я сделаю из них воинов. Они оба уже показали свою закалку для этого. Если ты согласна, я научу их обращению с оружием и правилам поведения воинов.

Сумариос стал для нас чем-то вроде первого трофея. Защищая и опекая нас, завязав отношения с матерью, он, безусловно, уже был частью нашего бытия. Но благодаря тому, как оказалось, счастливому удару ножа, он пересёк последний рубеж, отделявший его от нас. Искупая одновременно и свою и мою вину, он окончательно влился в нашу жизнь.

Отныне, заезжая в Аттегию, правитель Нериомагоса всякий раз обучал нас искусству владения оружием. Он научил нас быть быстрыми, выносливыми и сильными. А еще разъяснил, почему так легко смог одолеть меня во время того горе-поединка – потому что использовал щит, как наступательное оружие.

Он показал, каким бывает древковое оружие и как им пользоваться. Длинная и громоздкая пика, к примеру, предназначалась для пешего боя, чтобы оттеснять противника и защищаться от нападений. Копьё же более маневренно, поэтому его можно было использовать по-разному – как в конном, так и в пешем сражении, как в рукопашной драке, так и в бросках на короткие дистанции. Он также научил нас обращаться с метательным оружием и правильно выбирать его в соответствии с предстоящим боем. Тяжёлые дротики, например, служили для того, чтобы сдерживать противника на небольшом расстоянии, протыкая ими щиты или разбивая вражеский строй. Сулицы, дротики полегче, можно было брать целыми пучками и забрасывать ими противника, оставаясь на безопасном удалении. Трагула, которая запускалась по принципу камня из пращи – с раскрутки на конце ремня, восполняла неточность удара своей дальностью и мощью и прекрасно подходила для дальнего боя. Сумариос обучил нас азам стрельбы из лука, но в основном для охоты. Оружие, с которого надобно было снимать тетиву, чтобы оно не теряло своей мощи в согнутой дуге, он считал слишком ненадёжным для непредсказуемых поворотов войны.

Длинный меч, по его словам, был пригоден прежде всего для колесничных и кавалерийских сражений. В пешем же бою, если удавалось проскользнуть под копьями противника и дело доходило до кулачной схватки, Сумариос предпочитал меч покороче или кинжал, более сподручный в единоборстве. Тем не менее он заставлял нас упражняться и с длинными мечами в пешей схватке, ибо, по обычаю, герои должны сходиться на них в одиночных поединках вместе с копьями. В каждом виде боя это оружие используется по-разному. Когда мы тренировались пешими, Сумариос требовал, чтобы мы проводили силовые атаки, ибо утверждал, что стойкость пехотинца составляла крепость тела, которую необходимо было подорвать, чтобы выиграть бой. Будучи же всадником, нужно было наносить лёгкие расчётливые удары, потому что тут главным было удержаться в седле, ведь преимущество верхового больше в скорости и его возвышении над противником, нежели в силе.

Куцио тоже взялся за нас. Кучер учил запрягать и распрягать лошадей, водить их под уздцы, управлять ими голосом, уметь задавать нужный темп, чтобы они легко въезжали на гору или неслись по извилистым тропам. Что может быть упоительнее, чем править настоящей повозкой! Окликать скакунов, бросать громкие приказы, одним лишь словом хвалить или хулить коней, нестись, рассекая воздух большими рывками, подхлёстывать коней на доброй дороге или же сдерживать их на кочках, играючи держать равновесие во время толчков. Ох и дивная забава! Бросать пьянящий клич навстречу ветру, захлебываясь от смеха! Но уметь только управляться с упряжкой для нас было недостаточно. Ведь нам суждено было стать бо́льшим, чем возничими: в бою главным предназначением колесницы является свобода передвижения, которую она дает воинам. Мы научились стоять на повозке, не держась за борта, бросать дротики, мчась галопом, спрыгивать на землю или запрыгивать в кузов на полном ходу.