Слова на стене - Джулия Уолтон

– Да.

– Тогда сейчас только это и имеет значение, потому что я тоже тебя люблю.

И тут я произнес, наверное, самую идиотскую фразу за всю свою жизнь:

– Мне все равно, настоящая ты или нет.

Вы находите в этом хоть какой-то смысл? Я знаю, что мы пока прекратили сеансы и можем вообще прервать регулярное общение, пока другие врачи не найдут смесь, которая мне поможет. Но я просто сгораю от любопытства: что же вы на самом деле думаете обо всем, что я вам наговорил? Не могу сказать, чтобы эти лечебные сеансы хоть как-то мне помогли. Но опять же – я относился к ним не с полной серьезностью. Поэтому не скажу, что они мне и навредили.

12 июня 2013 года

– Что ты видишь? – задала Майя свой новый любимый вопрос.

– Ничего.

– Ты уверен?

– Нет. Конечно, не уверен. Я же псих.

– Ты мне скажешь, если что-то увидишь?

– Наверное. – Майя терпеть не может, когда я отвечаю вот так.

– Еще голоса. Ты их сейчас слышишь?

– Да.

– И как они звучат?

– Прямо сейчас они звучат, как твой голос.

– Идиот.

– Знаешь, в глубине души мне казалось, что ты будешь добрее ко мне теперь, когда знаешь, что со мной не все в порядке.

– Ну, тогда это делает тебя и психом, и тупицей.

Моя подружка – совсем не милая. Она не из тех, кто стал бы выпекать мне печенюшки или нараспев соглашаться со всем, что я говорю. И она по-прежнему много времени уделяет разговорам о вещах, которые не очень-то идут мне на пользу. Однако она каждый день появляется у нас дома после школы и приникает ко мне, пока делает уроки. Иногда она ничего не говорит. Просто работает. И довольно часто поглядывает на меня, прищурившись, словно пытается рассмотреть выплывающий из моих ушей туман безумия. Когда ей это не удается, она продолжает делать то, чем занималась.

Я чувствую вину за то, что позволяю ей любить себя. Вот удивил, а? Да знаю я. Только не говорите мне, что я не должен так поступать, и, бога ради, не внушайте мне, что никто не «позволяет» кому-то себя любить. Потому что я – позволяю. Я позволяю ей любить себя так, как девчонка позволяет парню пригласить ее на ужин. Я не противлюсь этому. Я просто принимаю то, что произойдет, расслабляюсь и даю всему идти своим чередом. Потому что Майя нужна мне больше всего на свете. Нездоровые мысли, да? Вы должны сказать, что это нездоровые мысли. Так валяйте. Я сделаю вид, что именно так вы и говорите.

Время от времени я как бы между прочим упоминаю о сексе – а почему бы и нет? Меня ведь уже записали в придурки. Так что я могу спокойно вывалить то, что на уме. Просто чтобы Майя знала, что там все работает нормально, и мы могли бы… ну, сами знаете… если бы она захотела.

Но она не хочет. До тех пор, пока мы не найдем оптимальный препарат. И она права, но все же… Удочку забросить стоило, и от этого поиски оптимального препарата становятся еще более отчаянными и напряженными.

Майя дала мне слово, что ничего не изменилось, и по большей части оказалась права. Она не стала относиться ко мне по-другому, просто прекратила спрашивать о головных болях. Теперь она проводит небольшое исследование по поводу новейших лекарств и сравнивает свои записи с мамиными данными, что довольно жутковато.

Я не скажу вам, что сегодня чувствую себя прекрасно, поскольку это не так. Но могло быть и хуже.

Как прекрасно слышать слова «Я люблю тебя» от кого-то, кого здесь быть не должно…

Сегодня выдался плохой день. Я снова без всякой причины наорал на Пола. Сам не пойму, отчего я так разозлился. Причем до такой степени, чтобы обругать человека, который не сделал ровно ничего плохого. Голоса беспрестанно твердили: Может, нам следует подумать о том, чтобы послать его туда, где с ним смогут справиться? Но в этот раз Пол не говорил ничего подобного.

Я видел, что оскорбил его, но мне было наплевать. Меня всего трясло, а он казался мне чужаком в моем доме. Он не любил меня и не желал мне добра. Он просто хотел, чтобы я успокоился.

Чуть позже ко мне зашла мама и положила на письменный стол письмо в аккурат рядом с сандвичем с арахисовым маслом и фруктовым желе, который она мне соорудила несколько часов назад. Ей вообще-то нельзя разгуливать по дому – врач прописал ей полупостельный режим, – но Пол уехал в магазин за продуктами, так что она быстро вошла, чмокнула меня в лоб и исчезла.

Она знала, что у меня нет настроения говорить. Я в последнее время вообще не в настроении. И читать у меня настроя тоже не было, однако захотелось узнать, что же там в письме.

Писали его несколько месяцев назад, стояла дата: 20 декабря 2012 года. Оно было от Пола архиепископу.

Начнем с того, что мне не нужно бы писать это письмо. Епархия не предоставила ни одного юридического документа, дающего вам право публично разглашать факт умственного расстройства несовершеннолетнего, не имевшего никаких проявлений насилия. Вместо этого вы в подкрепление своей точки зрения сделали ставку на предрассудки и страх. Я бы посоветовал вам быть осторожнее, поскольку подобные аргументы становятся отличительной чертой католической церкви.

Сердце мое скорбит по жителям города Ньютауна, штат Коннектикут. Они суть жертвы бессмысленного преступления, совершенного заблудшей душой. Моя жалость к стрелявшему представляет собой лишь сожаление о том, что он не получил должного медицинского лечения, в котором столь остро нуждался, однако она никоим образом не включает в себя потворствование его действиям или снисхождение к ним.

В предшествующих письмах я уже объяснял, какие меры предприняла моя семья для лечения этого заболевания и для наиболее полного понимания того, в какой именно помощи нуждается Адам. Не существует никакого превратного толкования данного факта. О каждом этапе лечения своевременно сообщалось, и отнюдь не оттого, что это от нас требовал закон, но потому, что в интересах Адама в возможно полной мере информировать имеющих к нему отношение взрослых.

Вы угрожали, да, угрожали исключить Адама из школы, поскольку одно находящееся среди вас лицо уже разгласило конфиденциальную информацию родителю, занимающему высокое положение, некоему лицу, считающему, что факт наличия шизофрении подлежит обращению на него внимания общественности.

Вероятно, они полагают вполне подобающим силой выдавить Адама из школы или же поставить вопрос о его посещении учебного заведения на голосование? Или, возможно, они не успокоятся до тех пор, пока его не оградят решетками от всех остальных, словно зверя в музее-заповеднике.

Я впервые увидел Адама, когда ему было одиннадцать лет. Он мог бы полностью отринуть меня, но он так не поступил. Приняв меня в своей жизни, он научил меня тому, что быть родителем – значит стать тем, в ком дети нуждаются больше всего. Теперь же я нужен своему сыну, чтобы защитить его от недалеких людей, движимых страхом.