Ежевичная водка для разбитого сердца - Рафаэль Жермен

«Эй», – ответила я. Все лучше, чем «люблю тебя», полтора коротких слова, занимавших все мои мысли. Одно только «люблю тебя» было у меня в голове, грохочущее «люблю тебя», которого Флориан не мог не слышать и которое грозило выбить стекла большой витрины ресторана и припаркованных напротив машин. Больше того, от моего «люблю тебя» готовы были разлететься вдребезги стеклянные здания в центре города, пустые винные бокалы в кухонных шкафчиках новеньких кондоминиумов, хрустальные люстры в буржуазных домах и зеркала в ванных комнатах пансионов в предместьях, в которые смотрятся девочки-подростки.

То было внезапное и яростное «люблю тебя», разбуженное видом этого лица, которое я знала наизусть, обладавшего в моих глазах неповторимой и душераздирающей красотой тех, к кому мы давно привязаны и чьего присутствия лишены. Я неспособна была думать ни о чем другом и, должно быть, смотрела на него странно: я пыталась впитать его взглядом и понять, что в этих правильных и гармоничных чертах значило для меня – любовь. Я едва сдерживалась, чтобы не коснуться его, не прижаться носом к щеке, не вдохнуть его запах.

– Садись, – сказал Флориан, указывая на стул напротив. Посмотрел, как я усаживаюсь, и добавил, чуть поколебавшись:

– Ты хорошо выглядишь.

Я склонила голову набок и взглянула на него с укоризной. Он не должен был мне этого говорить. Это было банально и, скорее всего, неправда. Я очень похудела, и мне пришлось дважды наложить корректор, чтобы попытаться скрыть следы бессонных ночей и пролитых слез под глазами. И еще – это было жестоко. Почему нет закона, запрещающего «бывшим» делать комплименты тем, кого они бросили?

– Что? – спросил Флориан, все прочитав на моем лице. – Это правда.

– Я думаю, ты не имеешь права это говорить.

Он улыбнулся мне. Подошедший официант собирался, надо думать, предложить нам воды, но я бросила:

– Бокал шардоне, пожалуйста.

– Возьмем бутылку, – сказал Флориан. – Нормально для тебя – бутылка?

– Да, да, в самый раз.

Будь в винном погребе полные бочки, я попросила бы прикатить мне одну.

Официант ушел, а я сказала себе: надо заговорить. Надо произнести хоть что-нибудь. Это я ему позвонила, и если я не заговорю, то завизжу.

– Спасибо, что пришел, – выдавила я из себя.

– Не стоит благодарности.

Фу ты. Он здесь из милосердия, из чувства долга.

– Я тоже хотел тебя увидеть, – добавил он, видимо, из жалости или снова прочитав мои мысли. – Я думаю, что… Я не… Когда все это случилось… – Он искал слова, собирался с мыслями. – Мне стало скучно с тобой, – сказал он наконец.

– О боже. Вот этого ты точно не имеешь права говорить. Тебе не было скучно со мной, Флориан!

Я вспомнила Никола и его совет с привкусом популярной психологии: «Почаще говори «я».

– Я не думаю, что тебе было скучно со мной, – поправилась я.

– Ты не права. Это не потому что…

Он замолчал. Что же он хотел сказать? Не потому что я тебя оставил, не потому что я люблю другую, не потому что я разлюбил тебя? Я осознала, что мы движемся по густо заминированному полю: куда бы ни ступил он, куда бы ни шагнула я, везде могло рвануть. И я решила броситься в омут. Один шаг, сказала я себе, и готово дело. Все лучше, чем топтаться на месте, как два идиота, боясь взрыва.

– Когда же… – Я спохватилась. – Я хочу знать, когда…

Но тут официант, уж не знаю, на беду или к счастью, вернулся с бутылкой в одной руке и штопором в другой. Он поставил бутылку на стол, спокойно повернул ее ко мне, показывая этикетку, на которую я плевать хотела, после чего стал ее открывать – до безумия медленно. Мы с Флорианом смотрели на стол, на руки официанта, на половицы, на женщину за соседним столиком, которая ела в одиночестве, читая журнал… все это под негромкое шрк-шрк, которое издавала пробка, поворачиваясь в бутылочном горлышке. Я подняла глаза на Флориана. Он тоже смотрел на меня, оторопев от медлительности официанта. Шрк-шрк. Флориан вымучил улыбку. Шррррк. И я рассмеялась.

Чпок! Официант приподнял пробку, понюхал ее и начал снимать со штопора. Снова шрк-шрк, и мне стало еще смешнее. Я смеялась беззвучно, закрыв лицо руками, и слезы подступали к глазам, как двадцать лет назад, когда я пыталась совладать с приступом хохота в классе. Сейчас он даст пробку Флориану, подумала я. Но нет, официант протянул ее мне, чтобы я лично могла удостовериться, что вино открыто. Я поднесла легкий цилиндрик к носу, сотрясаясь от настоящих спазмов.

– Очень хорошо пахнет, – удалось мне выговорить. Флориан напротив меня тоже смеялся до слез, зачем-то прикрыв рот салфеткой. Я надеялась, что до официанта наконец дойдет или, по крайней мере, ему надоест иметь дело с парочкой идиотов, – но нет, он плеснул чуть-чуть вина в мой бокал, чтобы я попробовала. Я подняла бокал – у меня вырывались тоненькие пронзительные «хи-хиии», и женщина с журналом покосилась на меня с усмешкой. Я посмотрела на Флориана. Что я должна сделать – пригубить вино? Продегустировать его всерьез? Он заходился от смеха, я даже испугалась, что он задохнется. Я все же сделала глоток, держась одной рукой за бокал, а другой за живот, который начал болеть, сказала официанту: «Прекрасно» и засмеялась в полный голос. Официант, чья невозмутимость олимпийского калибра рассмешила меня еще больше, наполнил мой бокал, потом бокал Флориана – и, слава богу, ушел, оставив бутылку на столе.

Мы смеялись еще довольно долго – дивное ощущение легкости от неудержимого смеха вдвоем уже давало себя знать. Я успокоилась первой – спазмы еще слегка сотрясали меня, но удалось хотя бы отдышаться. Я вытерла потекшую тушь и посмотрела на Флориана. А он смотрел на меня и улыбался, как будто только что, наконец, увидел. «Алло», – сказал он. И я, тоже узнав его, ответила: «Алло».

Выплеснув таким образом отчасти нашу нервозность, мы смогли провести больше половины следующего часа за нормальным разговором, насколько это было возможно в таких обстоятельствах. Мы комментировали события в мире, за которыми следили когда-то вместе, Флориан рассказывал мне о своих проектах, а я ему – о новой биографии, которую мне заказали (все же умолчав о том факте, что вчера несколько минут вынашивала план о лавандовых полях), спрашивали друг друга о родных.

Мы оба, и он и я, казалось, не могли наговориться, нам хотелось без конца рассказывать друг другу о мелочах нашей повседневности, и я с грустью подумала, что дело тут все же, скорее, в привычке, чем в чем-то ином. Я была собеседницей Флориана шесть лет. Пусть сердце его уже не со мной, между нами осталась тысяча разговоров, прерванных нашим разрывом. Разговоров не глобальных, но тем более важных, что были они – о нашей повседневной жизни, детали которой, столь же банальные, сколь и основополагающие, мы так долго делили.

Но и моя, и его повседневная жизни изменились – коренным образом изменились всего за месяц, поэтому наш разговор принимал все более абсурдный оборот, и мы снова оказались на том же минном поле, где на каждом шагу нас подстерегало то, чего следовало избегать: моя новая жизнь, мое пребывание на раскладном диване у Катрин и Никола, женщина, делившая теперь с ним постель, мое бедное разбитое сердце…