Юность - Карл Уве Кнаусгорд

— Да.

— Они что-нибудь про нас с Унни говорили?

— Нет, — ответил я. — По крайней мере, ничего особенного.

— Давай-ка поточнее. Что-то говорили, но ничего особенного?

— Они сказали, что ты к ним в гости приходил накануне, а еще — что они познакомились с Унни и что она милая.

— Вот, значит, как они сказали.

— Да.

— Ты не думал, где Рождество будешь справлять? С нами или с матерью?

— Я пока не думал. До Рождества еще долго.

— Это верно. Но продумать-то надо заранее. Мы вот не знаем, на юг уехать или тут Рождество справлять. Если вы приедете, то мы останемся. И чем раньше мы узнаем, тем лучше.

— Хорошо, я подумаю, — пообещал я. — Наверное, у Ингве тоже спрошу.

— Ты и один можешь приехать.

— Да, могу. Давай подождем, ладно? Я вообще пока про это не думал.

— Ладно, — согласился он. — Конечно, надо все прикинуть. Но тебе как самому-то хочется — с мамой праздновать?

— Да нет, не обязательно.

— Ясно. Ну ладно. Тогда до завтра.

Он положил трубку. Я пошел на кухню и поставил чайник.

— Чай будешь? — крикнул я маме. Поджав ноги, она сидела на диване в гостиной и вязала. На коленях у нее лежал кот. По радио играла классическая музыка.

На улице почти совсем стемнело.

— Да, спасибо! — ответила она.

Когда я через пять минут вошел в гостиную, держа в каждой руке по чашке, мама положила на подлокотник вязанье и посадила кота рядом с собой. Кот выпустил когти и потянулся. Опустив ноги на пол, мама потерла руки, как часто делала, долго просидев в одной позе.

— По-моему, папа пить начал, — сказал я, усевшись в плетеное кресло у окна, скрипнувшее под моим весом. Я подул на чай, сделал небольшой глоток и посмотрел на маму. Мефисто подошел ко мне, остановился и запрыгнул на колени.

— Это ты с ним сейчас разговаривал? — спросила мама.

— Да.

— Он был пьяный?

— Слегка. И когда я недавно ходил к ним на ужин, он тоже напился, прилично так.

— И как тебе это? — спросила она.

Я пожал плечами:

— Да не знаю. Как-то странновато. На этом их ужине я его впервые увидел пьяным. И за довольно короткое время он выпил уже во второй раз.

— Пожалуй, ничего удивительного в этом нет, — сказала мама, — жизнь у него сильно изменилась.

— Да. Пройдет, наверное. Но разговаривать с ним становится тяжеловато. Он все сокрушается, как несправедливо обходился с нами в детстве, а потом сентиментальничает — вспоминал, например, как массировал мне ногу, когда я был младенцем.

Мама рассмеялась.

Я посмотрел на нее и улыбнулся. Смеялась она редко.

— Надо же, — сказала она. — Он, наверное, всего один раз тебе ногу и массировал-то. Но в те времена он и правда с тобой очень нежно обращался, это верно.

— А потом?

— И потом тоже, Карл Уве. Конечно.

Она взглянула на меня. Я поднял Мефисто и встал.

— Поставить тебе что-нибудь? — я опустился на колени перед своей маленькой коллекцией пластинок, расставленных вдоль стены. Мефисто медленно — так он ходил, только сильно оскорбившись, — направился на кухню.

— Нет, выбери на свой вкус, — сказала мама.

Я выключил радио и поставил Sade, единственную пластинку, у которой, как мне казалось, были шансы понравиться маме.

— Нравится? — спросил я спустя несколько минут.

— Да, очень красиво, — сказала мама. Она поставила чашку на маленький столик возле дивана и снова взялась за вязанье.

На следующий день после школы я пошел на «Биржу пластинок», где сказал продавцу, что меня прислал Стейнар Виндсланн из «Нюэ Сёрланне» и что мне нужно выбрать три пластинки. Продавец кивнул. Я выбирал полчаса — штука была в том, чтобы найти такие, о которых я хоть что-то знал, а желательно, о которых кто-нибудь уже что-то написал, так, чтобы я мог ориентироваться.

Вдобавок я купил еще одну пластинку на собственные деньги — их дала мне утром мама. Чтобы приглушить голод, я дошел до кондитерской, купил булочку с кремом и, жуя на ходу, зашагал по Маркенс. Сжимая в одной руке булочку, а в другой — пластинки, я бросил бумажный пакет на асфальт и отряхнул руки, когда меня окликнул полноватый пожилой, но хорошо одетый мужчина.

— Эй, ты что! — возмутился он. — Кто же бумажки прямо на улице бросает?! Ну-ка подними!

Сердце у меня заколотилось. Я обернулся и с деланным равнодушием поглядел на него. Я перепугался, но пересилил страх и шагнул к незнакомцу.

— Вам надо, вы и поднимайте! — заявил я.

С ватными от страха ногами и вздымающейся от возбуждения грудью я развернулся и двинулся дальше.

Я ждал, что он нагонит меня, схватит и примется трясти, возможно, даже ударит в живот, но ничего не случилось.

Тем не менее я прошагал несколько кварталов и лишь потом осмелился оглянуться.

Сзади никого не было.

Надо же — у меня хватило смелости!

Я ему ответил!

Пускай теперь задумается. Какого хрена он вообще мне указывает? Кто ему разрешил?

Разве я не свободный человек? Мне никто не будет указывать, что можно и чего нельзя! Никто!

Ликуя, я прошел мимо отеля «Каледониен». Было только четыре, мне требовалось убить еще два часа, и я направился в библиотеку, стараясь идти переулками, чтобы не напороться на сердитого незнакомца. В библиотеке я уселся в читальном зале, рассмотрел пластинки, а затем подошел к шкафу и взял с полки книгу — первый роман трилогии Бьёрнебу об истории скотства, о которой с такой теплотой отзывалась в школе Хильда. Единственное, что я читал у Бьёрнебу, не считая пролистанных накануне нескольких страниц «Пока не запел петух», были «Акулы» — но тогда, в двенадцать лет, я читал их так, словно это Джек Лондон. Сейчас же, прочитав первые страницы, я осознал, что прежде ничего не понимал. Книга была глубокой, она причиняла боль. Начало, там, где говорится про ветер фён, вообще потрясающее.

Приходит ли зло извне?

Как ветер, увлекающий с собой людей?

Или оно зарождается изнутри?

Я посмотрел на площадь перед церковью, где уже лежали желтые и оранжевые листья. С улицы на площадь шли, раскрыв зонтики, прохожие.

Могу ли я стать злым? Поддаться ветру жестокости и кого-нибудь пытать?

Или я и так уже злой?

Впрочем, сейчас пытки не настолько актуальны, — подумал я и продолжил чтение. Но стоило заглянуть в эту книгу, как меня вновь захлестнули чувства. Пытки были чудовищны, истребление евреев — ужасно. Но ведь совершали это обычные люди! Почему? Не знали, что это плохо? Разумеется, знали. Действительно ли они этого хотели? Расхаживая по своему чудесному маленькому городку, следя за тем, чтобы все было как полагается, считая себя такими замечательными, неужто они на самом деле желали причинить зло, как им выпадет шанс? И сами того не понимали? А некое бесформенное зло жило в них, дожидаясь своего часа?