Юность - Карл Уве Кнаусгорд

Перед тем как сесть в автобус, я его отправил и подумал, что поступил хорошо и правильно. Вечером, лежа на диване и читая взятую в школьной библиотеке «Пока не пропел петух» Бьёрнебу, я вдруг понял, что натворил.

Я ведь ее люблю — зачем же я сказал, что больше не хочу ее видеть?

Меня захлестнуло раскаяние.

Надо все исправить.

Я положил книгу на подлокотник и сел. Написать новое письмо, о том, что в предыдущем все неправда? Что я хочу ее видеть, а все остальное неважно?

Получится по-дурацки.

Надо позвонить ей.

Боясь передумать, я пошел к телефону и набрал ее номер.

Трубку сняла она сама.

— Привет, — сказал я. — Я хотел прощения попросить за наш последний разговор. Это случайно вышло, я не хотел.

— Да не за что извиняться.

— Есть за что. Но я тебе еще кое-что хотел сказать. Я быстро. Я тебе сегодня письмо отправил.

— Правда?

— Да. Но все, что там написано, — это неправда. Не знаю, зачем я это написал. Но это глупости. Поэтому я знаешь о чем хотел тебя попросить? Не читай его, а? Возьми и выброси.

Она рассмеялась.

— Теперь мне прямо любопытно стало! Ты правда думаешь, что у меня получится не читать? Что ты там написал-то?

— Не скажу! В том-то и смысл!

Она опять засмеялась.

— Чудной ты, — сказала она. — Если все это неправда, то зачем написал?

— Не знаю. У меня какое-то настроение странное было. Ханна, ну пожалуйста, пообещай, а? Что выкинешь его и будем считать, что его и не было? Его и так все равно что нет — ведь там правды ни слова.

— Ладно, посмотрим, — сказала она, — но письмо-то мне, поэтому мне теперь и решать, так ведь?

— Конечно. Но я очень прошу — ты уж будь так добра.

— А в письме, значит, что-то недоброе, да? Ну да, разумеется.

— Ну вот, что-то тебе уже точно известно, — сказал я. — Если хочешь, чтобы я на колени перед тобой встал, так и скажи, я встану. Вот, встал. Стою на коленях. Пожалуйста, выброси это письмо!

Ханна засмеялась.

— Ладно, вставай, несчастный! — сжалилась она.

— А на тебе сейчас что надето? — спросил я.

Она на пару секунд замешкалась.

— Футболка и спортивные штаны. Я же не знала, что ты позвонишь! А на тебе что?

— На мне?

— Черная рубашка, черные брюки и черные носки.

— И зачем я только спросила, — со смехом бросила она. — Я тебе на Рождество шапку с помпоном подарю, такую цветастую, что тебе в ней ходить стыдно будет, но никуда не денешься, потому что это мой подарок. По крайней мере, при мне будешь ее носить.

— Какая ты злая, — сказал я.

— Да, не только ты у нас злой, — парировала она.

— Ты о чем это? Я что, злой? Только потому, что в Бога не верю?

— Да я просто поддеть тебя решила. Ты вообще не злой. Слушай, меня зовут, наверное, приготовили что-нибудь и хотят, чтоб я попробовала.

— Но письмо ты выбросишь, да?

Она засмеялась:

— Пока!

— Послушай-ка… — начал было я.

Но она уже положила трубку.

Встреча со Стейнаром Виндсланном была краткой, он показал мне, как оформлять рецензии; в редакции на все имелись свои бланки, и несколько полей сверху требовалось заполнять особым образом. Он вручил мне стопку бланков и сказал, чтобы каждую неделю я выбирал себе по три пластинки из новых в магазине, с которым у газеты была договоренность. Пластинки могу оставить себе, это мое вознаграждение. Пойдет? Разумеется, ответил я. Материалы сдавать будешь мне, сказал он, остальное я улажу.

Он подмигнул и пожал мне руку, а после отвернулся и уткнулся в разложенные на столе бумаги. Я вышел на улицу, по-прежнему возбужденный после встречи с Виндсланном. Была всего половина четвертого, и я решил заглянуть к папе. Остановившись перед дверью, я позвонил, никто не откликнулся, я отошел в сторону и заглянул в окно, но, никого не увидев, развернулся и двинулся было к автобусной остановке, когда на дороге показалась папина светло-зеленая «аскона».

Папа съехал на обочину и остановился.

Он еще из машины не вышел, а я уже понял, что он такой же, как прежде.

Сухой, строгий, напряженный.

Он отстегнул ремень, взял с пассажирского сиденья какой-то пакет и вышел. Не взглянув на меня, он перешел дорогу.

— Так это ты тут стоишь? — сказал он.

— Да, — ответил я, — решил забежать к тебе.

— Ты бы лучше позвонил заранее.

— Это да. Но я тут неподалеку был, поэтому… — Я пожал плечами.

— Тут ничего интересного, — сказал он, — так что ты, наверное, садись сразу на автобус и поезжай домой.

— Ладно, — сказал я.

— А в следующий раз позвони, хорошо?

— Конечно.

Он отвернулся и вставил ключ в замок. Я поплелся к остановке. Папа прав — так будет лучше. Я ведь не ради себя к нему пришел, а ради него же. А если ему сейчас неудобно, то я не расстроюсь. Как раз наоборот.

Он позвонил вечером, в половине одиннадцатого, судя по голосу пьяный.

— Привет, это папа, — сказал он, — не спишь еще?

— Нет, что ты. Я долго не ложусь.

— Просто ты сегодня в не очень удачное время зашел, понимаешь. Но вообще, когда ты приходишь, мне очень приятно. Ты не думай. Понимаешь?

— Ну конечно.

— Что еще за «конечно»! Мы должны друг дружку понимать — это важно.

— Да, — сказал я, — разумеется, это важно.

— А я вот решил народ обзвонить, узнать, как дела у всех. И тяпнуть.

«Тяпнуть» — это словечко появилось у него совсем недавно. Было и еще одно — «снулый». Его он позаимствовал у Унни. «Я слегка снулый», — сказал он однажды, и я удивился, потому что это словно не он сказал, а еще кто-то.

— Мы завтра ужин устраиваем, позвали коллег — помнишь, ты в Саннесе с ними познакомился? И ты, если время найдешь, тоже приходи, было бы замечательно.

— Конечно, приду, — сказал я. — А во сколько?

— Мы думали, часиков в шесть — в полседьмого.

— Отлично.

— Мы же не прощаемся еще? Или как?

— Нет, — сказал я.

— А по-моему, ты только этого и хочешь. Неохота тебе со старым папашей говорить.

— Неправда.

Он помолчал. Выпил чего-то.

— Я слыхал, ты тут к бабушке с дедушкой заходил? — спросил он наконец.