Юность - Карл Уве Кнаусгорд

Мама кивнула, жуя.

— Может, тебе там и машинку дадут на время? — спросила она.

Я фыркнул:

— В первый же день на работе мне надо будет прямо с порога машинку попросить?

— Да, идея, наверное, не лучшая, — сказала она.

Кот потерся мне об ногу. Я наклонился и почесал ему шею, а кот на это зажмурился и замурлыкал. Я взял его на руки, кот вытянулся и положил лапы мне на колени.

— Как думаешь, сколько она стоит? — спросила мама.

— Без понятия.

— Со следующей зарплаты, думаю, получится купить. А сейчас я, ты уж прости, совсем на мели.

— Но тогда уже будет поздно, ты разве не понимаешь?

Она кивнула.

— Я знаю, как ты сейчас должна ответить, — добавил я. — Раз денег нет, то их нет.

— К сожалению, так оно и есть, — сказала она. — Но ты можешь у отца спросить.

Я ничего не ответил. Она права. У отца, пожалуй, деньги есть. Вот только даст ли он их мне?

Если не даст, то ситуация сложится та еще. Он поймет, что я от него чего-то требую, и в случае если откажет или сочтет, будто вынужден отказать, то я буду виноват в том, что припер его к стенке. И тогда станет поздно — раз сказав «нет», сказать «да» он уже не сможет.

— Хорошо, спрошу его. — Я почесал кота за ухом, и тот вальяжно, прикрыв глаза, потянулся.

— Тут, кстати, тебе пришло письмо, — вспомнила мама, — я его на комод в коридоре положила.

— Письмо?

Я спустил кота на пол, хотя Мефисто разнежился и сгонять его было жалко, но в следующую секунду сожаления умолкли, потому что письма я получал нечасто.

Написанное девичьим почерком мое имя на конверте.

Едва пропечатавшийся почтовый штамп.

Но письмо отправили авиапочтой, и марки были датские.

— Я к себе поднимусь, — сказал я. — Ты поешь одна, ничего?

— Конечно! — ответила мама из кухни.

Поднявшись в комнату, я уселся на стул за столом, вскрыл конверт, вытащил письмо и стал читать.

Я отложил письмо в сторону. Меня захлестнуло почти болезненное отчаянье. Ведь я мог бы переспать с ней. Она этого хотела! Она пишет, что была в меня влюблена и что сейчас любит, значит, она согласилась бы.

Она знала, куда я ее веду и о чем я думаю, — в этом я не сомневался.

Гребаный Йогге!

Тупые уроды!

Меня вдруг осенило — я схватил конверт и заглянул внутрь.

Там лежала фотография.

Я вытащил ее. На снимке была Лисбет. Чуть склонив голову, она без улыбки смотрела в камеру. На ней была желтая толстовка с большим красным логотипом NIKE. С одной стороны волосы падали на лицо, закрывая глаз. С другой они были заплетены в тоненькую, заправленную за ухо косичку.

Толстовка открывала ее шею. Шея у Лисбет была длинная и красивая. И губы тоже красивые — полные, почти до странности полные губы на худом лице.

О, какой же недовольный у нее был вид.

Но я вспомнил, как обнимал ее. Как она засмеялась, когда ее рука скользнула мне на грудь, под рубашку, а я выпрямился и выпятил грудь.

— Не выделывайся! — сказала она тогда. — Хватит, ты мне и так нравишься. Ты замечательный.

И она была датчанка.

Я положил фотографию с письмом обратно в конверт, сунул его в дневник, дневник убрал в ящик и встал.

Когда я спустился вниз, мама мыла посуду.

— Слушай, — сказала она, — я тут вспомнила кое-что. У папы же была пишущая машинка. Она наверняка еще тут. Вряд ли он ее с собой забрал. Посмотри на сеновале, в коробках.

— Пишущая машинка? У папы?

— Ну да. Он несколько лет письма на ней печатал.

Мама ополоснула холодной водой стакан и поставила его вверх дном на ребристую поверхность столешницы.

— А в первые наши с ним годы он и стихи писал.

— Папа?

— Да. Он очень любил поэзию. Его любимым поэтом был Обстфеллер. И еще, насколько я помню, ему нравился Вильхельм Краг. Романтики.

— Папа? — снова переспросил я.

Мама улыбнулась.

— Они потом ему разонравились.

— Верится с трудом. — Я вышел в прихожую, обулся и обошел сеновал сзади, хотя на самом деле это была его передняя часть, по крайней мере, когда сеновал использовался по прямому назначению, потому что именно тут находились большие ворота, ведущие, собственно, в помещение, где хранили сено. Нижний этаж, где хозяйничал папа, был разделен на маленькие комнатушки и переделан в семидесятых в жилье. Но здесь ничего не изменилось.

Я вошел внутрь и, как и много раз прежде, удивился, что мы владеем таким огромным помещением. И ни подо что его не приспособили.

Разве что под склад.

На стенах висели всякие предметы сельского быта — колеса, упряжь, ржавые косы, грабли и тяпки. Кое-где папа записал прозвища, которые давал мне. Он записывал их мелом, когда мы только переехали сюда и папа был от всего в восторге.

Они и сейчас сохранились.

Каркуве

Луффе

Люве

Клуве

Кюккеликлуве

Коробки громоздились возле противоположной стены. Прежде я ни разу в них не заглядывал. Когда папа здесь жил, мне бы это и в голову не пришло — он обычно сидел в комнате прямо под старым дощатым полом и, услышав тут чьи-то шаги, наверняка поднялся бы проверить. И тогда мне пришлось бы придумывать по-настоящему хорошее объяснение, почему я сюда пришел, не говоря уж о том, зачем копаюсь в наших старых вещах.

Здесь лежала мамина и папина одежда, которую я с детства помнил: брюки клеш, по всей видимости купленные в Лондоне как-то зимой, когда они ездили туда вместе, потому что в Норвегии такие широкие клеши даже в семидесятые не носили; мамино белое пальто; папина теплая куртка, которую он надевал на рыбалку, оранжевая, с коричневой подкладкой. Шали, и юбки, и шарфы, солнечные очки, пояса, сапоги и ботинки. Коробка с картинами, когда-то висевшими у нас на стенах. Пара коробок со старой кухонной утварью.