Юность - Карл Уве Кнаусгорд

— Он, по-моему, из ума выживать начал, — сказала бабушка. Поднеся сигарету к губам, она прикурила и выпустила изо рта гигантское облако дыма.

Надо же, а ведь она не затягивается. Прежде я этого не замечал.

Она взглянула на меня.

— Ты голодный? Мы уже поели, но если хочешь, я тебе разогрею.

— Хочу, да, — ответил я. — Я вообще-то ужасно есть хочу.

Бабушка положила самокрутку на край пепельницы, встала и зашаркала в тапочках к холодильнику. На ней было голубое платье до икр. Из-за колготок кожа на ногах казалась светло-коричневой.

— Если все там, то я и сам могу достать, — сказал я.

— Не беспокойся, — отмахнулась она.

Пока бабушка возилась с едой, я повернулся к дедушке. Он любил политику и футбол. Как и я.

— Как думаешь, кто на выборах победит? — спросил я.

— А? — он опустил газету.

— Кто на выборах победит, как по-твоему?

— Ох, это трудно сказать. Но я надеюсь, что Виллок. Хватит с нас тут социализма — это уж точно.

— А я надеюсь, что Кванму, — сказал я.

Он посмотрел на меня. Оскорбленно и серьезно. Хотя нет, потому что в следующую секунду дедушка расплылся в улыбке.

— Ты как твоя мать, — сказал он.

— Да, — согласился я, — не хочу, чтобы человеческая жизнь зависела от денег. И чтобы мы сидели каждый в своем болотце и заботились только о себе.

— А о ком же нам еще заботиться? — спросил он.

— О тех, кто страдает. О бедных. О беженцах.

— Но зачем им приезжать сюда? И зачем нам их кормить? Объясни-ка мне, — попросил он.

— Ты его не слушай, — сказала мне бабушка, ставя на плиту кастрюлю, — он тебя подначивает.

— Но тем, кому плохо, надо помогать, верно? — сказал я.

— Конечно, — он кивнул. — Но прежде надо помогать своим. А уж потом всем остальным. Но эти-то хотят тут у нас жить. А это не то же самое, что помогать. Мы столько бились, чтобы тут жизнь наладилась, а они хотят прийти на все готовенькое. Безо всякого труда. Разве можно такое допускать?

Бабушка опустилась на стул.

— Знаешь, отчего у гуся лапы красные? — спросила она.

— Нет, — ответил я, хотя уж чего-чего, но это я знал.

— От колена! — расхохоталась она.

Дедушка снова взялся за газету.

На кухне повисла тишина. На плите потрескивала кастрюля. Бабушка снова закурила и, взявшись одной рукой за предплечье другой, принялась тихо насвистывать.

Дедушка листал газету.

Темы для разговора у меня кончились. То, что я стал музыкальным обозревателем, мы обсудили быстрее, чем я рассчитывал.

Хватит ли у меня смелости достать из пиджака сигареты?

Нет, крест, да еще и сигареты — это слишком.

Я вспомнил папу. Может, в связи с сигаретами? При папе я два раза курил, а он ничего не сказал.

Если он не против, то бабушка с дедушкой, наверное, и подавно?

Я вытащил пачку сигарет.

Бабушка посмотрела на меня.

— У тебя собственные сигареты? — спросила она.

Я кивнул. Брать зажигалку не хотелось — получилось бы слишком вызывающе или слишком нагло, поэтому я снова сунул руку в карман и достал собственную. И прикурил сигарету.

— Я несколько дней назад к папе заходил, — сказал я, — у него все в порядке.

— Да, он вчера у нас был, — сказала бабушка.

— Мы хоть и не живем больше вместе, но стараемся поддерживать отношения, как и прежде, — добавил я, — ему тяжело летом пришлоcь. Из-за развода и прочего.

— Думаешь? — бабушка выпустила дым.

— Ну да. Они же так долго женаты были. А развод — дело непростое.

— Да, это точно, — согласилась бабушка.

— Я и вас не брошу, — пообещал я. — После школы, например, буду забегать. А сейчас я и работаю тут, поэтому смогу к вам на ужин приходить.

Бабушка улыбнулась, а затем, повернув голову, посмотрела на кастрюлю, из которой доносилось тихое бульканье, встала, сдвинула в сторону кастрюлю, выключила конфорку, поставила передо мной тарелку и положила столовые приборы.

Я затушил в пепельнице недокуренную сигарету. Ухватив кастрюлю за одну ручку, бабушка лопаткой положила мне на тарелку три котлеты, две картофелины и немножко лука.

— Я прямо в соусе картошку разогрела, — сказала она.

— На вид — вкуснотища, — похвалил я.

Пока я ел, все молчали. С едой я расправился быстро.

— Спасибо! — поблагодарил я, доев, и положил нож и вилку на тарелку. — Очень вкусно!

— Вот и хорошо. — Бабушка встала, отнесла тарелку к раковине и ополоснула ее, после чего открыла посудомоечную машину и, выдвинув маленький поддон с торчащими из него тонкими прутиками-разделителями, похожими на рыбьи кости, поставила туда тарелку и снова закрыла крышку.

Часы на стене показывали две минуты шестого.

Если просить у них денег, то делать это надо как бы невзначай. Иначе я мог бы не сидеть столько и успеть на автобус до пяти — тогда проехал бы с проездным. Сделаю вид, будто это мне только что в голову пришло.

Но пока еще рано.

Может, еще покурить?

Я сердцем чуял, что не стоит. Это уж чересчур.

— Чего такого в твоей газете интересного, а? — спросила бабушка. — Я ее сегодня утром тоже прочитала — вообще ничего путного там нету.

— Я некрологи читаю, — буркнул дедушка.

— Надо же, как интересно! — бабушка посмотрела на меня и засмеялась. — Некрологи!

Я улыбнулся.

— Вы с папиной новой подружкой познакомились? — спросил я.

— С Унни? Да, конечно. Милая девушка.

— Да, — согласился я, — по-моему, они с папой очень друг дружке подходят. Но мне, если честно, странновато видеть их вместе.

— Оно и понятно, — сказала бабушка.

— Но, наверное, так и должно быть, — сказал я.

— Конечно, — ответила бабушка, — все правильно.

Насвистывая, она согнула пальцы и принялась разглядывать ногти.

— Хороший в этом году урожай?

— Да, неплохой, — сказала она. — Захватишь с собой яблок?

— Несколько штук разве что? У них вкус, как в детстве.

— Еще бы. Я тебе в пакет положу.

Я поднял голову и посмотрел на часы на стене.

— Ой! — воскликнул я. — Времени-то уже столько! Десять минут шестого?

Я вскочил и, порывшись в карманах, вытащил деньги, пересчитал их и поджал губы.