Источник - Джеймс Миченер

В зарослях забрезжило какое-то свечение, но не последовало ни пламени, ни дыма. Кусты вздрогнули, словно в этот жгучий день решили вырвать корни из земли и пуститься скитаться по пустыне, пусть даже не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. По мере того как и свечение, и трепетание веток все усиливались, послышался голос. Он был мягок и убедителен.

– Цадок? – Ответом было полное молчание. – Цадок? – Собаки затрусили в сторону голоса. – Цадок?

Из-за скалы, под которую уползла змея, появился старик. Он был лыс, худ, и более шестидесяти лет под солнцем выдубили его кожу. Его клочковатая борода падала на грудь, на нем был жесткий свалявшийся Шерстяной плащ и грубые сандалии; он держал пастуший посох, но не опирался на него.

Осторожно выйдя из-за скалы, он, словно непослушный ребенок, занял место перед кустом, горящим холодным пламенем.

– Я здесь, Эль-Шаддаи.

– Трижды я звал тебя, Цадок, – сказал голос.

– Я боялся. Ты пришел, чтобы наказать меня?

– Я должен это сделать, – мягко сказал голос. – Потому что ты не слушался меня.

– Я боялся покинуть пустыню.

– На этот раз тебе придется идти.

– На запад?

– Да. Поля ждут.

– Как я буду знать, куда мне идти?

– Завтра вечером вернутся твой сын Эфер и его брат Ибша. Они осматривали те земли. И они покажут тебе.

– Нам предстоит осесть в тех местах?

– Тебе достанутся поля, которых ты не обрабатывал, и давильные прессы, которые не ты строил. Стены города откроются, чтобы принять тебя, и ты будешь почитать богов этих мест.

– Это я сделаю.

– Но помни, что на тебя падет проклятие, если ты станешь почитать других богов. Или забудешь мои указания. Я – Эль-Шаддаи.

– Я буду помнить их. И я, и мои сыновья, и их дети.

Куст застыл в неподвижности, и свечение стало меркнуть. Старик простерся на земле и вскричал:

– Эль-Шаддаи, Эль-Шаддаи! Прости, что я не слушал тебя! Снова забрезжило свечение, и голос сказал:

– Спи в тени, Цадок. Ты стар и устал.

– Доживу ли я, чтобы увидеть обетованные поля?

– Ты увидишь их и осядешь на них, и в канун победы я в последний раз поговорю с тобой.

Наступило молчание, и в этот день не появилось ни одной гиены.

Как и во все времена, и в эти годы Эль-Шаддаи обладал властью приказывать, но люди имели право слушаться его команд или отвергать их, подчиняясь велению своего сознания; поэтому Цадок, тщательно обдумав тот факт, что бог приказал ему лечь спать, все же решил уделить это время решению задачи, которую ему было необходимо выполнить, коль скоро его клану предстояло пересечь вражескую территорию. Пристроившись в тени высокой скалы, он отколол большой кусок кремневого желвака и выровнял его плоский конец, от которого он может откалывать острые, как ножевые лезвия, пластины – а их уже придется приматывать к деревянным древкам, которые нарезал один из его сыновей. Нагнувшись над своим кремнем и со старанием юного ученика прикидывая, как обкалывать желвак, он восстанавливал в памяти его историю. Медные инструменты были известны в этих местах вот уже три тысячи лет, и по крайней мере две тысячи лет назад кузнецы в городах выяснили, что если смешать одну часть олова с девятью частями меди, то у них получится бронза, металл куда тверже любого из составляющих ее компонентов. Из бронзы горожане делали надежные инструменты и грозное оружие. Жизнь в городах претерпела решительные изменения, но старик по-прежнему был верен своему кремню, делая из него любые инструменты и оружие, потребные его народу. Он пользовался кремнем не только потому, что тот доставался даром – а ведь бронза в пересчете на шкуры стоила куда как дорого, – но и потому, что не сомневался: если бы его бог хотел, дабы его ибри пользовались бронзой, он бы принес ее в их мир и не требовал бы смешивать металлы, что было странным, подозрительным занятием и свидетельством человеческого высокомерия.

Все проблемы старик решал таким же путем: были древние истины, подтвержденные долгими годами существования, и были какие-то новые подходы, которые могли завести человека в неизведанные области, так что он решил, оберегая свой народ, водить его старыми путями. Он предпочитал привычным образом делать нужные, практичные вещи. Мужчины трудились больше и тяжелее, чем другие, и поэтому их стада множились и процветали. Женщины проводили долгие часы, выделывая ткани, так что его люди были одеты лучше, чем другие кочевники. Он учил, что любое дело надо творить с тщанием и почтением, так что семьи вокруг него цвели и размножались. И пока его люди были согласны жить под защитой Эль-Шаддаи, они были счастливы и предприимчивы.

Поскольку пусть даже возглавлявший их старик был практичен и деловит – вот и сейчас, сидя на корточках, он оббивал небольшим каменным молотом куски кремня и от души наслаждался хорошо выполненной работой, когда острые куски кремня отслаивались один за другим, – в то же время он был человеком духовным, чьи усталые глаза видели за пустыней те невообразимые просторы, где царил прохладный воздух и где обитал единый бог Эль-Шаддаи. Люди последующих поколений, говорящие на других языках, переведут его древнее семитское имя, которое на самом деле означало, что он, Бог всемогущий, обитает на горе, и после различных преобразований Эль-Шаддаи будет означать имя бога, которому поклоняется весь мир. Но в те судьбинные дни, когда небольшая группа ибри стояла лагерем, ожидая сигнала двинуться на запад, Эль-Шаддаи был богом лишь для них; они даже не были уверены, что он продолжает быть богом для тех других ибри, которые ушли в далекие земли, например в Египет. Но в одном Цадок был уверен. Эль-Шаддаи лично определил цель существования этой группы, потому что из всех, поклонявшихся ему в районе между Евфратом и Нилом, он выбрал именно ибри своим излюбленным народом, и они жили под сенью его объятий, наслаждаясь безопасностью, незнакомой всем прочим.

Он был самым трудным богом для понимания. Он был бесплотен, Но говорил. Он был невидим, но мог двигаться, как столп пламени. Он был всесилен, но терпел мелких божков хананеев. Он властвовал над Жизнями людей, но поощрял их пользоваться собственными суждениями. Он был добр и благожелателен – но мог приказать стереть с лица земли целый город, как поступил с городом Тимри, когда Цадоку было семь лет. Он обитал повсюду и в то же время подчеркнуто был божеством лишь этой одной группы ибри. Он был ревнивым божеством, но позволял тем, кто не относился к ибри, почитать любых богов помельче, которые им нравились.

Обкалывая свой кремень, Цадок думал, что гора, на которой, как предполагалось, обитает Эль-Шаддаи, не существует как гора в обычном смысле слова, ибо это было оскорбительно – считать, что такое могущественное существо, как бог, привязано к какому-то конкретному месту, где раскинут его шатер, стоит диван и суетятся наложницы; ни один человек в здравом уме не может представить столь ограниченного бога. Эль-Шаддаи как божество обладал столь всеобъемлющим могуществом, что он не мог быть привязанным к какой-то одной горе, разве что она сама была подобна богу – далекий и вездесущий, он и внизу и наверху, его нельзя увидеть, к нему нельзя прикоснуться, он никогда не появлялся на свет и никогда не умрет, единый бог, высящийся над всеми, существующий на воображаемой горе, столь огромной, что она объемлет и всю землю, и звездное небо над ней.