Ее тело и другие - Кармен Мария Мачадо

Откуда мне было знать, что они подглядели?

Меня окружало не отсутствие звука, но звучание отсутствия, чувственная, давящая на барабанные перепонки тишина. Потом порыв ветра тронул ветви деревьев, раздался стон, колышущийся шепот листьев. Я задрожала. Хотела глянуть вверх, найти Луну, звезды или что-то, что подскажет мне, куда я попала – но страх оцепенил меня.

Откуда мне было знать, что они увели мое доверчивое бродящее во сне тело из хижины в лес? Что они затаились в шаге от меня, следили, как моя форма застыла на росчисти, кружит медленно в черноте, словно сбившийся с орбиты спутник?

Мое тело замерзло так, что казалось, по краям оно исчезает, размывается моя береговая линия. Полная противоположность наслаждению, которое разогнало по телу кровь, согрело его, как водится у млекопитающих. Но тут я была – всего лишь кожа, потом всего лишь мышцы, потом всего лишь кости. Я чувствовала, как позвоночник проникает в череп, каждый позвонок цок-цок-цок, словно вагонетка, медленно взбирающаяся на первый изгиб «русских горок». А потом остался повисший в пустоте мозг, а потом я – сознание, плывущее в космосе, беззащитное, как пузырь. А потом я – ничто.

Тогда я поняла. Только тогда увидела кристальный абрис моего прошлого и будущего, постигла то, что надо мной (бесчисленные звезды, неизмеримое пространство), и то, что подо мной (мили бессмысленной грязи и камней). Поняла, что знание – сокрушает, стирает, пожирает, что обладающий им обречен на великую благодарность и великое же страдание. Я – кроха, провалившаяся в какую-то трещину равнодушной вселенной. Но теперь я знала.

Я услышала легкий смех – крещендо – бегущие шаги. Хотела воззвать к ним: «Я вижу вас, подруги, я знаю – вы здесь. Эта развеселая проделка сделает меня сильнее, и за это я, конечно, благодарна вам, подруги – подруги?» – но вырвалось лишь скомканное восклицание, полустон.

Кто-то прорвался сквозь лесную поросль, приближаясь ко мне. Это не девочка, это не зверь, это что-то от обоих миров. Я вернулась в себя и заорала.

Я орала, орала, и когда вожатые прибежали – лучи фонарей метались в темноте, как обезумевшие светлячки – одна из них попыталась удержать меня, чтобы я не пугала других девочек, и ладонью зажала расщелину моего рта. Я билась с ней, как дикое животное, взрыв брыкающихся конечностей. Потом я обмякла. Они понесли меня обратно в хижину, и, хотя мои занемевшие члены едва ощущали прикосновения их рук, я все же была благодарна за помощь.

Наутро вожатые сказали мне, что я во сне убрела глубоко в лес. Они оставили меня отдыхать, а когда я снова проснулась, лихорадка завладела мной. Так жестоко было пробуждение, что оно спровоцировало иммунную реакцию, мобилизацию антител, которые сражались с новой информацией, словно войско в средневековой битве. Я лежала, воображая сценарий разговора, который они все вели, пока я уходила все глубже и глубже в лес. Я спала, и мне снилась полная комната сов, которые отрыгивали на пол погадки, а внутри погадок – кроличьи черепа. Я проснулась, заметила длинные царапины на обеих руках. Ветки деревьев? Собственные ногти? Никто не объяснил мне.

Однажды, проснувшись, я увидела в дверях чье-то тело, подсвеченное мягким осенним сиянием.

– Прости, – сказала она. – Ты заслуживала лучшего, чем это. Лучшего, чем…

За ее спиной послышалось бормотание, и дверь захлопнулось. Потом взрослые посовещались в соседней комнате о моей «ситуации» и пришли к выводу, что я еще не готова к жизни в лагере, во всяком случае, в этом году.

На следующий день миссис З. рано утром повезла меня вниз с горы, в родительский дом. Там я много дней засыпала и просыпалась, настаивая на том, чтобы проделывать это в спальном мешке на полу моей комнаты. А когда температура упала, я подтащила свое трясущееся тело к туалетному столику, заглянула в зеркало и впервые увидела, кого искала.

Выйдя к ужину в столовую, я заметила, что Лидии нет. Для нее даже не положили прибор.

– Где Лидия? – спросила я.

Анеле нахмурилась.

– Уехала, – ответила она.

– Уехала?

Анеле старалась быть доброй, это я видела.

– Наверное, она устала, приболела немного, вот и уехала раньше срока. Вернулась в Бруклин.

– И расстроилась, – добавил Диего. – Она сильно расстроилась. Из-за кролика.

Художница резала кусок мяса, настолько недожаренный, что мне бы показалось небезопасным его есть.

– Ладно, – проговорила она, голос горловой, внятный. – На такое, я думаю, способен не каждый.

Мой бокал опрокинулся, хотя я не помнила, в какой момент он накренился. Пятно расползалось прочь от меня, предсказуемо похожее на кровь.

– Что вы сказали? – спросила я Художницу.

Она оторвала взгляд от вилки, на которой висел кусок говядины, капая кровью в ее тарелку.

– Я сказала: «На такое, я думаю, способен не каждый».

Первая фраза из ее уст, которая задержалась в моем разуме, как полагается речи. Она сунула мясо промеж своих губ, вглубь, начала жевать. Я слышала сокрушающую, рвущую мощь ее челюстей так отчетливо, словно она перегрызала мне горло. Холод пробежал по моей спине пониже лопаток, словно вновь надвигалась лихорадка.

– Это – это откуда-то? – спросила я. – Эта мысль? Из шоу или…

Она положила вилку на тарелку и проглотила еду.

– Нет. Вы меня в чем-то обвиняете?

– Нет, я только…

Лица вокруг смущенно хмурились, лоснились тревогой. Я встала, отодвинулась от стола. Когда я со скрежетом подтолкнула стул на место, всех передернуло.

– Не бойтесь, – сказала я им. – Уже нет. Больше нет.

Я выскочила из комнаты, за дверь отеля, скатилась по ступенькам, упала на землю, вскочила. За моей спиной сбегал по ступенькам Бенджамин.

– Стойте! – кричал он. – Вернитесь! Дайте я…

Я повернулась и помчалась к деревьям.

В царстве разума и здравого смысла казалось логичным, чтобы что-то имело смысл безо всякой разумной причины (естественный порядок вещей) или не имело смысла по какой-то разумной причине (продуманный узор обмана), но казалось извращением, чтобы что-то не имело смысла безо всякой на то причины. Что если ты колонизируешь собственный разум, а когда войдешь внутрь, мебель там прибита к потолку? Что если войдешь внутрь и, дотронувшись до мебели, поймешь: это всего лишь картонные макеты, они падают от прикосновения твоих пальцев? Что если войдешь внутрь, а там вовсе нет мебели? Что если войдешь внутрь, а там только ты, сидишь на стуле, перекатываешь яйца и смоквы в корзине, поставив ее на колени, мурлычешь песенку? Что если войдешь внутрь, а там нет ничего совсем, и тут дверь захлопывается и ее запирают снаружи?

Что страшнее: быть запертой вне собственного разума или внутри него?

Что хуже: писать избитый сюжет или быть им? Как насчет – быть даже не одним таким сюжетом?