Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни - Дэниел К. Деннетт

Во второй главе мы видели, что даже алгоритм деления в столбик может опираться на случайность или произвольный выбор – возьмите первую попавшуюся (или свою любимую) цифру и проверьте, «подходит» ли она. Но последствия этих произвольных выборов, сделанных по ходу дела, исчезают и в окончательном, правильном ответе от них не остается и следа. Другие алгоритмы могут включать случайный выбор в структуру окончательного результата. Возьмем, например, «поэтический» алгоритм – алгоритм стихоплетства, если угодно, – который начинается так: «Выберите случайное существительное из словаря…» Такой инженерный процесс может привести к результату, определенно поддающемуся контролю качества (давлению отбора), но тем не менее сохраняющему безошибочные следы конкретной истории создания.

Хамфри резко противопоставляет одно другому, но этот яркий образ может ввести в заблуждение. В отличие от искусства, наука предполагает путешествие – а подчас и гонку – к определенному месту назначения: решению конкретной проблемы в Пространстве Замысла. Но ученых не меньше, чем художников, занимают избранные ими пути, и потому идея отбросить подлинное сочинение Ньютона при условии достижения той же цели (к которой рано или поздно подвел бы нас кто-нибудь другой) показалась бы им чудовищной. Конкретные траектории движения важны, поскольку использованные на них методы можно применить снова в ходе других путешествий; хорошие методы – это подъемные краны, которые можно с благодарностью позаимствовать, чтобы поднимать грузы в иных точках Пространства Замысла. В предельных случаях построенный ученым подъемный кран может оказаться гораздо важнее, чем то, для чего он был создан, чем достижение цели. Например, доказательство с банальным выводом может тем не менее ввести в оборот необычайно ценный математический метод. Математики высоко оценивают более простое и элегантное решение уже решенной задачи – более эффективный подъемный кран.

Можно сказать, что рассматриваемая в таком контексте философия оказывается на полпути между наукой и искусством. Как известно, Людвиг Витгенштейн подчеркивал, что для философии процесс (аргументы и анализ) важнее результата – сделанных выводов и подтвержденных теорий. Хотя многие философы, стремящиеся решать настоящие проблемы, а не предаваться своего рода бесконечной логотерапии, с жаром (и, по моему мнению, обоснованно) это опровергают, даже они признали бы, что никогда не захотели бы, например, предать декартов мысленный эксперимент — cogito ergo sum – забвению, даже если бы никто не принял сделанных из него выводов; этот насос интуиции слишком эффективен, даже если качает он только заблуждения180.

Почему объектом авторского права не может стать удачное умножение одного числа на другое? Потому что такое под силу любому. Это – вынужденный ход. То же верно и в случае любого простого факта, для открытия которого не нужно быть гением. Так как же создатели таблиц или иных обычных (но требующих больших усилий) массивов печатных данных защищаются от беспринципных копировщиков? Иногда они устанавливают ловушки. Например, мне рассказывали, что издатели энциклопедий «Кто есть кто» решили проблему возможной кражи всей с трудом накопленной ими информации тем, что публиковали свои биографические словари, исподтишка добавив к материалам несколько полностью вымышленных статей. Можно с уверенностью сказать, что, если одна из них появится на страницах изданной соперником книги – это не совпадение!

В широком контексте Пространства Замысла плагиат можно определить как кражу подъемного крана. Кем-то или чем-то была выполнена инженерно-конструкторская работа, в результате которой появился объект, который будет небесполезен для других проектов, а потому сам обладает проектно-конструкторской ценностью. В случае культуры, где образец передается от одного агента к другому благодаря множеству средств коммуникации, приобретение образцов, разработанных в иных «мастерских», – дело обычное, практически определяющий признак культурной эволюции (речь о ней пойдет в двенадцатой главе). Подавляющее большинство биологов считало, что в случае генетики такое приобретение невозможно (до начала эпохи генной инженерии). Фактически, можно сказать, что таков был Официальный символ веры. Недавние открытия предполагают обратное – хотя лишь время покажет, кто был прав; ни один Символ веры никогда не сдавал своих позиций и не умирал без борьбы. Например, Мэрилин Хоук181 нашла доказательство того, что приблизительно сорок лет назад либо во Флориде, либо в Центральной Америке крошечный клещ, питающийся дрозофилами, проник в яйцо мушки вида Drosophila willistoni и в процессе приобрел некоторое количество характерной для этого вида ДНК, которую затем нечаянно перенес в яйцо (дикой) мушки Drosophila melanogaster! Это может объяснить внезапное массовое появление конкретного элемента ДНК, характерного для D. willistoni, но ранее не встречавшегося в популяции D. melanogaster. Мэрилин Хоук могла бы добавить: какие могут быть иные объяснения? Это кажется очевидным примером биологического плагиата.

Другие исследователи ищут иные вероятные способы поспешного распространения шаблонов в области естественной (в противоположность искусственной) генетики. Если такие причины обнаружат, то они будут удивительными – но, без сомнения, редкими – исключениями из обычного алгоритма: генетической передачи образцов только в цепочках прямого наследования182. Как только что отмечалось, мы склонны резко противопоставлять этот алгоритм тому, с чем мы сталкиваемся в свободном мире культурной эволюции, но даже там можно обнаружить, что события сильно зависят от сочетания везения с подражанием.

Подумайте обо всех удивительных книгах Вавилонской библиотеки, которые никогда не будут написаны, даже если процесс, который мог бы их создать, не предполагает какого-либо нарушения или ограничения законов природы. Подумайте о книге из Вавилонской библиотеки, которую хотелось бы написать вам – и которую никто, кроме вас, не смог бы написать, – например, об автобиографической повести о вашем детстве в стихах, читатели которой плакали бы и смеялись над страницами. Мы знаем, что в Вавилонской библиотеке Чрезвычайно много таких книг, и чтобы написать любую из них, нужно лишь миллион раз ударить по клавишам. Никуда не торопясь и набирая всего лишь 500 знаков в день, вы потратили бы на ее написание немногим больше шести лет, не отказывая себе в долгих каникулах. Ну и что же вас останавливает? У вас есть пальцы, и ни одна из клавиш на вашей клавиатуре не западает.

Вас ничто не останавливает. То есть для этого не нужно никаких конкретных сил, или физических, биологических и психологических законов, или обстоятельств, очевидным образом ограничивающих ваши способности (например, удара топором по голове или пистолета, направленного вам в лоб человеком, угрозам которого вы верите). Существует Чрезвычайно большое количество книг, которые вы никогда не напишете «безо всяких причин». Вследствие мириадов конкретных поворотов и извивов вашей судьбы вы просто не склонны к созданию этой последовательности печатных знаков.