Лига выдающихся декадентов - Владимир Калашников

— Давайте Колю уложим, — прыснул в кулак Бугаев.

— Кто у нас гимнастического склада? Пусть тот и лезет, — буркнул Вольский.

— А я не против, — пропел Боря. — Мне в чемоданах очень даже нравится. Уютно. Будто сильные крылья тебя обнимают.

С самой тоненькой книжечкой, какая только нашлась на полке, Василий Васильевич просеменил к чемодану и, держась за поясницу, опустил в деревянное нутро. Мужчины бросились помогать ему. Стопки «Людей лунного света», «Религии и культуры», «Сумерек просвещения» и «Тёмного лика», припасённых для раздаривания, а вероятнее — продажи автографированных экземпляров поклонникам, усыщали голодный зев чемодана.

— Стало быть, Коля, вы приводили в квартиру горничных, — улучив минуту, яростно заплевал в ухо меньшевику, тем не менее, сохраняя улыбку на лице, Розанов. — Очень рассеянных горничных.

— Не было ничего подобного, — смутился меньшевик. — Я позже вам всё объясню.

— Уж вы постарайтесь, — сладенько улыбнулся Василий Васильевич.

— Я пойду, пожалуй, — пискнула Мария Папер, когда ей надоела суета вокруг чемодана.

Розанов воззрился на неё:

— Вы нам ещё очень нужны.

Писатель накрыл адресным фолиантом уже загруженные в чемодан издания. Подумав, взял с рабочего стола огромную книгу в изукрашенном переплёте и водрузил сверху. Вольский прочитал: «Талмудъ. Мишна и Тосефта».

Щёлкнули замки.

— Александр Иванович, попытайтесь поднять чемодан, — приказал Розанов.

— Тяжё-ёл, собака! — застонал от натуги Тиняков.

— А теперь давайте взвесим его. Коля, доставьте сюда лабазника с измерительным прибором из лавки ниже по улице.

Помедлив пару секунд, меньшевик вышел.

— Как вы представляете себе тело в чемодане? — говорил Василий Васильевич в предвкушении весов. — Во что ни заверни, а… простите, запах наружу просочится. Карамышевы со своими пожитками у вас месяц ведь гостили?

— Исправник говорил: чемодан заправили селитрой, — защищался Тиняков.

— Чепуха, — фыркнул Розанов. — Вы слыхали, как пахнет тухлая кровь? А мне доводилось посещать бойню и альбуминный завод.

— Помилуйте, Василий Васильевич! Что вы там забыли?

— Исследовал обонятельное и осязательное отношение к крови.

В наступившем молчании Боря Бугаев насторожился:

— Слышите?.. Будто в тишине пульсирует слово: «мемасик».

— Опять вы, Боря, со своими гадостями! — разъярился Розанов. — Замолчите!..

Лабазник вкатил весы, морща складками ковёр. Чемодан взгромоздили на платформу совместными усилиями. Лабазник поколдовал с гирями и прогудел:

— Три пуда без шестнадцати фунтов!

Тиняков подправил мелкие золотниковые гирьки не утратившей купеческой сноровки рукой:

— Обвесить норовишь!

— Это я по привычке! — буркнул лабазник.

— Я лучше собственной гирькой, — сказал проклятый поэт. — Гирьку до сих пор ношу с собой. Почему? Удобно ею неприятных господ по хребтине перетягивать.

— Мнится мне парочка пройдох, распиливающих гирю, — протянул Боря. — Надо занести в тетрадь, может и сгодится на что-то.

Когда лабазник укатил свои весы, Василий Васильевич отдал распоряжение экономке:

— Домна Васильевна, больше, пожалуйста, не покупайте у Фрола муку.

Помолчав с полминуты, писатель продолжил рассуждения:

— Не может ведь взрослый мужчина весить сорок кило? А вы и этот вес едва оторвали от земли. Не было в чемодане трупа.

— Они могли облегчить груз, спустив убитому кровь, — глухо сказал Тиняков.

— Вот об этом впредь прошу даже не заикаться! — строго сказал писатель. — Исключено: Карамышевы, чай не Винаверы какие-то или, прости Господи, Слиозберги…

— Да как же так, — совсем растерялся Тиняков. — Это… Наверное, ослаб! Мне сам полицеймейстер сказал… В кабинете усадил рядом, очень сочувствовал. Чаем отпаивал.

— Вареньица не предложил? — захихикал Розанов. — А как, по-вашему, полицейское начальство должно было с вами обращаться? Отвадили от Зинаиды Карамышевой, приписав ей жестокое убийство. Иначе вы разыскивали бы возлюбленную, под ногами у полиции путаясь. А то, чего доброго, нашли бы беглецов…

— А что же тогда лежало в чемодане, коли не труп?

— На сокровище тоже не похоже. Сокровища — они тяжёлые…

Розанов задумался на мгновение. Живые его глазки метнулись к нагруженному чемодану.

— А вот то же, чем мы рундук Николая Владиславовича загрузили, — сказал он с улыбкой.

— Бумага?

— Вряд ли прокламации, грош им цена. Да и зачем бы за Карамышевыми стали так гоняться? Полицейские прокламаций, что ли, не видали? Не-е-ет, там были документы, и какие-то фатально опасные.

— Чиста!.. — воскликнул, сверкнув глазами, проклятый поэт. Лицо его приняло победительное выражение. — Я верил, упорствовал: Зина не способна на душегубство!

— Э-э-э, нет, тут дело фантастическое, страшное. Чую покушение на основы российской государственности! А вы-то ещё чаете воссоединения с возлюбленной? Сразу согласились со мной насчёт чемодана. Ха-ха.

— Я в вашем кабинете полчаса, а вы уже сдвинули дело с мёртвой точки!.. — восхищённо, будто не слыша писателя, сказал Тиняков. Но сейчас же покосился на Папер и сник.

— Я пойду, — пискнула поэтка, вытягивая из чемодана свой путеводитель.

— Да погодите же вы! Что с вами, Александр Иванович?

Тиняков отвечал отрывисто:

— Так, глупости. Показалось. И говорить не стоит.

— Нет уж, поведайте. Да не стесняйтесь! Мы в уголок отойдём, и вы мне на ушко…

— Право слово, не нужно. Мне ли, проклятому поэту, признаваться в слабости. — Всё же Тиняков наклонился к Василию Васильевичу: — В облике поэтки разглядел милые черты Зины Карамышевой.

— Так может это… Может, надобно… — Розанов метнул через плечо взгляд на гостью и стал сжимать и разжимать перед собой кулачки.

— Что вы! — замахал руками Тиняков. — Поэтка не Зина Карамышева. Тут не более чем отдалённое и случайное сходство. Забудьте! Забудьте!

— Нет-нет, обождите, — писатель обернулся к гостье: — У вас, Мария Яковлевна, имеются сёстры?

— Я одна в целом свете, — пискнула Папер и стиснула ручками свой бланк-нот. — «Я много томилась, я долгие лета…»

— Может быть, двоюродные, троюродные? — перебил Василий Васильевич.

— Никого. «…не знала простора для вольной души».

— Так. Так, — Розанов задумался. — А дядья либо тётки у вас есть?

— Действительно, у папеньки была сестра, Мария, — смутилась Папер.