Безмолвие девушек - Пэт Баркер

Ахилл довольно рано отпустил их, но мне велел остаться. Скованная ужасом, я сидела на кровати и ждала. Когда же Ахилл поднялся, то не стал раздеваться, а достал из резного сундука ножницы. Затем развернул кресло и пододвинул к зеркалу, после чего протянул мне ножницы и показал обрезанные кончики волос.

– Вот, – произнес он, – попробуй что-нибудь сделать с этим.

Я ждала чего угодно, только не этого. Взяла ножницы и огляделась в поисках чего-нибудь, чтобы накрыть ему плечи. На полу валялся боевой плащ, и я взяла его. Затем собрала между пальцами прядь волос и состригла. Меня охватило странное чувство: в каком-то смысле это было подобно близости. Мне стало не по себе, но так или иначе я сумела привести его волосы в порядок. К счастью, ножницы оказались острыми. Очень острыми. Я провела рукой по его волосам, чтобы убедиться, что все ровно, – и внезапно, без предупреждения, увидела его лежащим на полу, в луже собственной крови, с ножницами, торчащими из шеи. Это видение заставило меня замереть. Я почувствовала, как закружилась голова. Когда же я подняла глаза, то заметила, как Ахилл наблюдает за мной.

– Ну же, – сказал он. – Почему ты медлишь?

Мы смотрели друг на друга – вернее, смотрели в зеркало, на отражения друг друга. Мне хотелось сказать: «Потому что тогда твои славные мирмидоняне замучают меня до смерти». Но я знала, что произносить такое опасно, потому просто опустила взгляд и продолжала стричь – и теперь старалась не прерываться, пока не закончила.

После этого Ахилл велел мне оставаться каждый вечер после трапезы. Но никогда не просил остаться на ночь. Я говорю не просил. Просто привычка – он никогда ни о чем не просил.

Как правило, Автомедон и Алким оставались с нами, но Ахилл не задерживал их надолго. Через некоторое время, когда они уходили, он брал факел, велел мне взять второй, и мы выходили на площадку, где лежало в грязи тело Гектора. Обычно Ахилл переворачивал его ногой, опускал факел и смотрел на его лицо. За двенадцать часов, что проходили с того момента, как он волочил его за собой вокруг кургана, лицо становилось прежним. Даже глаза оставались в глазницах – Ахилл специально оттягивал веки, чтобы проверить. Когда же он поднимался – и этого мига я страшилась больше всего, – увечья, что он наносил Гектору, отражались на его собственном лице.

Иногда на этом все оканчивалось. Но порой Ахилл проверял узлы на ногах Гектора, вскакивал в колесницу и в темноте гнал лошадей вокруг кургана. В такие ночи я пряталась в комнате и ждала его возвращения, скованная ужасом – не за себя, но потому, что в нем как будто не осталось ничего человеческого. Он вызывал лишь… Я едва не сказала: страх и сочувствие. Однако он никогда не пробуждал сочувствие. Страх – да. И я не одна это ощущала. Автомедон и Алким, которые любили его и готовы были помочь, если б только могли, – даже эти боялись Ахилла.

Но они, как и он, были втянуты в бесконечный круговорот ненависти и мести. И если они, при всех их привилегиях, не могли избавиться от этого, то что уж говорить обо мне?

Каждый вечер Ахилл сидит один за столом, который привык делить с Патроклом. Трапезы его угнетают, потому что никто не принимается за еду прежде него, а ему кусок в горло не лезет. Однако он заставляет себя с видимым удовольствием прожевать немного. Но ему никогда не удается проглотить то, что он сжевал. Поэтому Ахилл украдкой сплевывает комки мяса в ладонь и прячет под краем тарелки. Алким и Автомедон прислуживают ему и после остаются выпить по чаше вина, но Ахилл чувствует их нетерпение. Конечно, им хочется, чтобы все это поскорее осталось позади, хочется выпить вина с друзьями или отправиться в объятия излюбленных девушек. А есть ли у них излюбленные девушки? Ахилл понятия не имеет. Вот Патрокл знал все…

Когда подают последнее блюдо, Ахилл жестом отпускает обоих. Их присутствие начинает раздражать его. Однако он честен перед собой: они ни в чем не повинны, кроме того факта, что ни один из них не сможет заменить ему Патрокла. Алким – славный малый, добрый, верный и храбрый, хорош в бою. Быть может, немного глуп, но время, возможно, еще изгладит этот изъян. Автомедон не таков: высокий и жилистый, превосходный возничий, но всегда хмур, не любит шуток и незыблем в своем благородстве. Это он был рядом с Патроклом в тот день. Он, а не Ахилл, держал умирающего в объятиях. Он, а не Ахилл, слышал его последний вздох. Он, а не Ахилл, отбивал его тело у троянцев. И за все это Ахилл глубоко признателен Автомедону и всеми силами старается скрыть свою обиду. Почему он? Почему не я? Снова и снова он задается этим вопросом, словно надеется, что однажды получит иной ответ и тяжесть вины наконец свалится с его плеч.

Алким и Автомедон: теперь они ближайшие его соратники. С ними он никогда не бывает в одиночестве – и все же они не могут заменить Патрокла, и потому ни с кем он не ощущает себя более одиноким, чем с ними.

Ахилл стискивает пальцами резные подлокотники – головы горных львов изящной работы – и пытается стряхнуть с себя оцепенение, подняться и тем самым позволить остальным удалиться. Но только он собирается встать, как замечает – нет, не смятение – какую-то перемену в дальней части зала. Кто-то отворил дверь, и снаружи повеяло ночной прохладой. Дрожит пламя факелов, вихрится дым, и Ахилл чувствует свежее дуновение на веках. И вот он – появляется внезапно – старик, убеленный сединой, но не согбенный. Опираясь на посох, приближается к Ахиллу. «Отец», – первая его мысль. Но с чего бы тому пускаться в опасное плавание, чтобы повидаться с сыном, – это выше его понимания… Отец не делал этого прежде. Когда же старик подходит ближе, Ахилл видит, что у него нет ничего общего с Пелеем.

Кажется, больше никто не заметил его. И это придает мгновению еще больше таинственности – оно словно выбивается из привычного порядка вещей.

Старец медлителен, но не приходится гадать, к кому он пришел: его взгляд прикован к Ахиллу. Земледелец, если судить по грязной тунике и грубому посоху, да только походка его выдает. В сознании Ахилла уже зреет подозрение, но лишь смутное, потому что подобный исход еще менее вероятен, чем внезапное появление отца. Попросту невозможен.

Но вот старик приблизился, и теперь их разделяют всего несколько шагов. Затем он опускается на пол – слышен хруст старческих коленей – и припадает к ногам Ахилла. Унизительная поза просителя. На мгновение все вокруг замирает, но окружающие уже начинают переглядываться. Старец говорит, не повышая голоса, так, словно в зале нет больше никого, кроме них, – а возможно, и в целом мире. Ахилл чувствует, как поднимаются волосы у него на затылке. Кажется, он пребывает сейчас где-то в отдаленном будущем, оглядывается и видит себя, сидящим на резном кресле, и высокий, убеленный сединами старец кланяется ему в ноги. И оба застыли в этом мгновении, навеки…

Голос возвращает его к действительности.

– Ахилл, – старец хватает ртом воздух, словно само это имя отнимает у него все силы, – Ахилл…

Только имя, без титулов. Если не брать в расчет унизительный поклон, то это явно встреча равных. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, но это лишь рефлекс – Ахилл не ощущает угрозы. Он запросто мог бы разорвать этого человека надвое, как разваренного цыпленка. А все же он напуган…