Безмолвие девушек - Пэт Баркер

Он медленно возвращается в лагерь. Быстро светает, но пир еще не окончен. Воины с остекленелыми взглядами бродят по лагерю, до того пьяные, что не узнали бы собственных матерей. Завернувшись в плащ, Ахилл бесшумно проходит между хижинами и направляется к конюшням. И замирает. Тело Гектора по-прежнему лежит в грязи, но теперь накрыто полотном. Кто-то накинул на него покрывало. Немыслимо, чтобы кто-то из воинов сделал нечто подобное. Но кто же тогда? Ни одна из рабынь не осмелилась бы…

Когда Ахилл приближается, им овладевают смешанные чувства. Когда он уходил, то оставил на земле груду плоти и переломанных костей, но тело под полотном имеет человеческие очертания. Глаза видят перемену, но разум отказывается принимать ее. Кто-то сыграл над ним шутку, это не тело Гектора. Не может быть им. Медленно, очень медленно – и ему стыдно сознавать, сколько это требует мужества – он садится и стягивает полотно.

И видит перед собой лицо Гектора, безупречное, каким оно было при жизни. Глаза открыты, но если оставить это без внимания, можно подумать, что он спит на царском ложе, рядом со своей супругой Андромахой. Ахилл не в силах отвести взгляд от этих глаз. Порывается закрыть ему веки, только бы не смотреть в эту пустоту, но это стало бы проявлением почтения – а ему не хочется делать этого. Скорее уж выбить эти глаза. Однако он ничего не делает, просто поднимается и оглядывается, словно ищет виновных.

Никого. Ни души вокруг, все празднуют вокруг костров. Но, как бы там ни было, он сглупил, потому что ни одному человеку не под силу свершить такое. За этим стоят боги. Что ж – ПЛЕВАТЬ НА БОГОВ. Он запрокидывает голову и криком выказывает свое пренебрежение к ним. В стойлах лошади трясут головами, бьют копытами, и их тени мечутся по стенам… Ахилл кричит и кричит, его боевой клич разносится над площадкой. Никому не одолеть его, даже богам. Как только встанет солнце, он еще крепче привяжет Гектора к колеснице и погонит лошадей, и в этот раз не остановится, пока не будет сломана каждая кость в этом теле, пока не сотрутся все его черты… Никто не лишит его права мести, даже боги.

Женщины не допускаются на сожжение, поэтому меня не было, когда тело Патрокла предали огню. Но позднее я все услышала от Алкима. Тот говорил безостановочно, запинаясь, словно избегал долгих пауз, страшась собственных мыслей. Он любил Ахилла, но в то же время боялся его – и полагаю, все больше боялся за него.

Ахилл сдержал слово и исполнил все, что обещал Патроклу. Умертвил двенадцать троянских юношей – оттянув их головы за волосы, каждому рассек горло, быстро и аккуратно, словно забивал жертвенных коз. Убил лошадей Патрокла и бросил их в костер. За ними последовали его любимые собаки – те, что жили вместе с ними в хижине. «Столько крови», – говорил Алким; он не представлял, как им удастся разжечь все это. Но в конце концов пламя разгорелось.

Стоя в дверях, мы видели, как пламя и искры взметаются в ночное небо. Я обняла Ифис и увела обратно в хижину.

– Что теперь будет со мной? – повторяла она.

И я не могла дать ответа, потому что сама этого не знала. Ифис была добра ко мне в тот первый день, когда я попала сюда. Теперь я могла хотя бы отплатить ей тем же.

Во время игр по Патроклу женщины готовили еду и питье, но не разносили вино за трапезой. По ахейским обычаям в подобных случаях юноши прислуживали старшим. Наше присутствие никак не отмечалось, но время от времени мы выбирались из хижин и наблюдали за состязаниями. Ахилл поспевал всюду: судил гонки, вручал награды, разрешал малейшие разногласия, прежде чем те перерастали в открытые ссоры, и был столь терпелив и чуток, что я с трудом могла узнать его. Он как будто превратился в Патрокла. Только глаза по-прежнему горели огнем, и так же непросто было выдержать его взгляд.

В основном я оставалась в хижине и время от времени предлагала кому-нибудь из трофейных женщин разделить еду или чашу вина. Помню, в один из таких моментов я оглядела комнату и увидела, как Текмесса о чем-то увлеченно говорит с Ифис. Сложно представить контраст более яркий: Ифис, такая бледная и изящная, и Текмесса, раскрасневшаяся и потная, опустошает блюдо ягнятины с травами. Трудно было найти женщин столь непохожих, и все же в одном они были близки – обе прониклись любовью к своим пленителям. И это ставило меня перед неловким вопросом. Буду откровенна, я презирала Текмессу, но вместе с тем никогда не испытывала презрения к Ифис. Я задумалась. Возможно, причины моей неприязни к ней крылись не только в слепом предубеждении против ее поучений и снисходительности? Я в этом сомневалась. Однако мне нравилась Ифис, я даже полюбила ее, и мне нетрудно было понять, за что она полюбила Патрокла, потому что я сама прониклась к нему любовью.

Я упомянула, что Ахилл вручал награды – и что это были за награды! В память о Патрокле он не жалел ничего: доспехи, треножники, лошади, собаки, женщины… Ифис. Она стала первым трофеем в гонках колесниц. Нас никто не предупредил. Когда Автомедон явился за ней, мы сидели в комнате, чинили одежду. Ифис вцепилась в меня, но Автомедон безжалостно разжал ее пальцы и повел прочь. Остальные женщины последовали за ними и смотрели, как она дрожит под холодным ветром с моря, в ожидании, кто станет ее новым хозяином.

То была невероятная гонка. Воины кричали во все горло, когда Диомед первым пересек линию и с торжествующим смехом остановил лошадей. Покрытый пылью и грязью, он соскочил с колесницы и подошел к Ахиллу. Тот указал на Ифис, его награду. Диомед взглянул на нее с разных сторон, как Ахилл когда-то осматривал меня, затем удовлетворенно кивнул, и они с Ахиллом обнялись. Они стояли так довольно долго, держали друг друга за плечи, говорили и смеялись, в то время как один из воинов Диомеда взял Ифис за руку и увел с арены.

Когда толпа расступилась перед ими, Ифис оглянулась, посмотрела прямо на меня – последний, исполненный отчаяния взгляд, – и вот она уже скрылась из виду.

* * *

Без Патрокла и Ифис я чувствовала себя одинокой, как никогда прежде. До того момента, как увели Ифис, я твердила себе, что свыклась с утратами, но, очевидно, это было не так, потому что мне отчаянно ее недоставало. Я подружилась со многими женщинами в стане Ахилла, но не было никого, с кем бы так сблизилась или хотела бы сблизиться. Я просто безучастно сидела за ткацким станком, разливала вино во время трапезы, до боли в ногах гуляла вдоль берега и ничего больше не ждала.

Игры завершились гонкой колесниц, цари разошлись, и Ахилл сел за трапезу один. Когда-то я следила за каждым его движением, подмечала малейшую перемену в выражении лица – теперь же я боялась взглянуть на него. Этот человек дважды говорил, что желал моей смерти, один раз на глазах у всего войска. Я сомневалась, что Ахилл убьет меня, но допускала, что он захочет продать меня работорговцу. Я давно потеряла всякое для него значение. Поэтому смотрела себе под ноги, обходила длинные столы, наполняла кубки один за другим – и, едва освободилась, поспешила удалиться.

Люди были подавлены, скорбь Ахилла омрачала пиршество. Я не чувствовала сострадания к нему. И хоть печалилась по Патроклу, даже моя печаль оказалась пропитана горечью. Да, он был хорошим человеком, да, отнесся ко мне с добротой, – но он был сожжен со всеми почестями, подобающими царскому сыну. А мои братья так и остались гнить.