Мой спаситель - Глиннис Кемпбелл

— Стойте, — выдохнула она.

В его затуманенных страстью глазах появилось выражение боли.

— Вы хотите меня, — прошептал он. — Почему вы сопротивляетесь?

— Я не хочу вас, — задыхаясь, проговорила она. — Я… презираю вас.

— Вы лжете.

— Отпустите меня! — настаивала она, колотя его кулачка по груди.

Он схватил ее руки и хриплым голосом произнес:

— Вы не презираете меня, Лине. Вы всего лишь боитесь меня. Нет, вы боитесь собственного желания…

Она боролась с ним, боролась с собственным желанием снова оказаться в его объятиях. Это было самое трудное, с чем ей когда-либо приходилось сталкиваться. С ним она чувствовав себя, как в раю. Но этот рай не предназначался для нее.

— Я не хочу вас, — настаивала она. Ложь с трудом срывалась с ее губ, и она увидела его обвиняющий взгляд. — И я не боюсь вас. Просто… вы не желаете знать свое место.

Пламя в его глазах почти угасло. Он недоумевающе изогнул бровь.

— Мое место?

— Вы… простолюдин, — нетвердым голосом объяснила она. — А во мне течет благородная кровь. Вам нечего предложить мне.

— Нечего предложить… — Цыган отпустил ее руки. Теперь он и впрямь выглядел взбешенным. — А как насчет любви? Как насчет верности?

— Любовь — это игра для дураков. — Ее отец говорил ей это тысячу раз. Тем не менее голос у нее сорвался, а глаза наполнились слезами, когда она произносила эти слова. — Я заслуживаю лучшего, чем жить… вот так. — Она фыркнула, имея в виду конюшню. — Вам следует найти себе кого-нибудь из вашего круга… молочницу… или служанку и жениться на ней.

Она в упор смотрела на него, заметив, как в его глазах промелькнуло выражение непереносимой боли. Ее слова больно задели его, намного больнее, чем те, которые кто-либо произносил раньше. Она почувствовала угрызения совести, но ничего не могла сделать. Если она позволит цыгану считать, что у них есть будущее, то всего лишь продлит его агонию, да и свою собственную. Пусть уж лучше все будет так, как есть, хотя ее сердце разрывается от боли. Пусть уж лучше все закончится прямо сейчас.

— Мне ничего от вас не нужно, — солгала она.

Цыган прищурился, и пламя гнева в его глазах быстро сменило выражение боли.

— О нет, миледи, кое-что вам от меня все-таки нужно, — произнес он грубым тоном, — и это не отличает женщину благородного происхождения от простолюдинки. — Он презрительно фыркнул. — И с чего это вы решили, что мне нужна женитьба? Должно быть, у вас слишком разыгралось воображение.

Проклятый румянец вернулся на щеки. Это были жестокие слова, но Лине следовало предвидеть, что он скажет их. Судя по бойкому языку цыгана, она давно должна была догадаться, что он из тех мужчин, которые сначала используют женщину, а потом бросают ее. Он привык думать только о себе, этот простолюдин, как и все ему подобные, как и ее мать.

Она постаралась прогнать горячие слезы и позволила знакомым воспоминаниям принести ей утешение.

Лине слышала эту историю тысячу раз — о том, как молодой Окассин де Монфор разорвал собственную помолвку, женившись по любви на девушке-крестьянке, а его семья, так никогда, и не простив этого, в конце концов отреклась от него. Все эти испытания отец пронес с достоинством раскаивающегося грешника. Но о том, что случилось впоследствии, он никогда не мог говорить без горечи в голосе и жгучей ненависти в глазах, вынести которые было невозможно.

Девушка-простолюдинка, его любимая Анни, радость его существования, вышла за него замуж из-за состояния и титула. Когда он лишился и того и другого, стал ей не нужен. Исчезла и пылкая любовь, которую она так убедительно изображала. Она бросила его, оставив плод их недолгого союза, новорожденную Лине, под дверью его дома.

Со временем лорд Окассин оправился. Он нашел дело, чтобы содержать себя и своего ребенка. Впоследствии от сестры Анни он узнал, что та нашла богатого господина, с которым и жила, а вскоре умерла от сифилиса, которым тот ее наградил.

И каждый раз, когда ее отец рассказывал ей эту историю, он заставлял Лине обещать ему только одно, что казалось ей странным до чрезвычайности. Только одно. Он заставил Лине клясться, что она никогда не полюбит простолюдина.

Она сжала дрожавшие губы и уставилась в одну точку куда-то над плечом цыгана, стараясь наполнить свои слова холодностью и достоинством.

— Утром мы расстанемся.

— Вы так спешите оказаться вне моей заботы?

— Спешу оказаться с людьми своего сословия, — произнесла она, гордо поджав губы.

Дункан сплюнул. Он не знал, плакать ему или смеяться.

— Своего сословия?

— Да. Благородными людьми, уважаемыми людьми, людьми которые платят за хлеб деньгами… а не поцелуями.

Дункан кивнул, пытаясь унять гнев. Он внимательно рассматривал ее — упрямо вздернутый подбородок, блеск в глазах, розовые, гордо поджатые губки — и не мог отделаться от чувства отчаяния, которое волной накрыло его. Похоже, что всем женщинам нужно одно — богатство и благородное происхождение. А он-то надеялся, что Лине де Монфор окажется другой.

Когда он наконец заговорил, в его словах слышалось спокойствие обреченного.

— Получается, это так для вас важно?

— Это для меня все, — яростно прошептала она в ответ.

Дункан долго смотрел на нее. Он кивнул и опустил глаза, признавая свое поражение. Одинокое белое перо плавно слетело сверху, с сеновала, как свидетельство перемирия. Лине, подобрав юбки, тихонько удалилась, чтобы приготовить себе постель на сеновале.

А Дункан только сейчас ощутил, сколько им довелось пережить сегодня. Ему было грустно, он устал, словно пораженный воин, некогда уверенный в своей победе. Ночь простерла над амбаром свои крылья. В темноте послышалось слабое неуверенное стрекотание сверчков. Животные успокоились и улеглись на ночь. Дункан долго лежал без сна, в глубокой задумчивости глядя на залитые лунным светом темные балки амбара.

Этой ночью он намеревался открыться ей, назвать свое имя и титул. Он планировал уверить ее в том, что его намерения были самыми благородными, что с ним она будет в безопасности, пока он не сопроводит ее в замок де Монфоров.

Он и думать не мог, что полюбит ее всем сердцем. И он по-прежнему не понимал, как это все получилось. В конце концов, защита ее была всего лишь обязательством, которое он взял на себя. Если он и испытывал к ней некоторое сострадание, то это было не более чем обычное чувство, которое он питал ко всем, кто оказался под его крылом. Это объясняло ту нежность, которую он ощущал, глядя в ее милое лицо. Это было обычное сострадание.

И все-таки… она отвечала ему, а он — ей, словно они были вылеплены из одного теста. Когда он держал ее в своих объятиях, она была огнем для его трута и вином, утолявшим его жажду. В ней совмещались благородство, которое он находил в леди, и изобретательность, присущая простой девушке. Еще никогда женщина не действовала на него так — восхищала, возбуждала, изумляла, бросала вызов на каждом шагу, очаровывая неподражаемым сочетанием интеллекта и невинности.