Мой спаситель - Глиннис Кемпбелл

Когда Дункан был уверен, что она не закричит, он выпрямился и с нежностью посмотрел на нее сверху вниз. В свете свечи он заметил, что щеки ее запылали, в глазах появилось мечтательное выражение, и она слабо улыбнулась в ответ. Теперь она не станет кричать даже за все серебро в мире.

— Я не собирался причинять вам вред, миледи, — заверил он ее. — Дело в том, что я приехал издалека и ел мало. Когда я почувствовал запах вашего чудесного хлеба, признаюсь… я потерял голову.

Женщина покраснела до корней волос.

— Пожалуйста, сэр, — выдохнула она, — угощайтесь всем, что видите здесь.

Он улыбнулся. Женщина покачнулась.

— По-моему, я и так уже угостился.

В ее глазах на мгновение засветилось неземное блаженство, сменившееся паникой.

— Поль, мой муж…

— Я быстро.

Она схватила три все еще теплые буханки и поспешно протянула Дункану.

Он дотронулся до ее рук, сказав:

— Не удивляйтесь, если к рассвету ваша корова будет подоена.

Он сунул буханки под мышку и подмигнул ей. Прежде чем она смогла что-нибудь ответить, он галантно поклонился ей и вышел.

У Лине закружилась голова от запаха хлеба, который цыган нес под мышкой, украдкой пробираясь по двору. Святая Мария, она была так голодна, что готова сама съесть целую буханку.

Он был в дюжине ярдов от амбара, когда дверь коттеджа медленно отворилась. Дункан рванул к конюшне. Не успел он скрыться за углом, как из коттеджа появился булочник, раскатывая рукава своей рубахи и направляясь к пекарне.

— Матильда! — послышался зычный голос фермера.

Лине припала к щели в двери. Матильда? В пекарне была женщина?

— Как вам удалось… — начала она, нахмурившись.

— Пойдемте, — сказал цыган, проигнорировав ее вопрос и захлопнув дверь. — Сейчас мы устроим царское пиршество, — и отломил ломоть от одной из буханок.

Лине не сводила глаз с хлеба, непроизвольно облизываясь. Ей очень не хотелось брать хлеб из рук цыгана. Ее отец перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что одна из де Монфоров зависит от милостивой подачки простолюдина. Но после столь утомительного путешествия она умирала от голода. Лине взяла ломоть, пробормотала слова благодарности и присела на краешек стульчика для дойки, чтобы насладиться едой.

Хлеб был еще теплым. Откусывая большие куски, она искоса смотрела на цыгана. Похоже, его не коснулась усталость, которая полностью истощила ее силы. И хотя волосы его висели непокорными кудрями, а одежда была безнадежно измята, его глаза блестели, несмотря на долгое путешествие. С удовлетворенным вздохом он припал к грубому хлебу, словно он был роскошным яством.

И в сотый раз Лине нахмурила брови, пытаясь понять, что же цыгану от нее нужно. Зачем этому простолюдину рисковать ради нее своей жизнью?

Речь могла идти только о прибыли. Хотя она не понимала, почему он рассчитывал получить от нее какую-нибудь награду. Все равно другой причины попросту не могло быть, как он ни протестовал, утверждая, что ему не нужны деньги. Не нужны деньги! Ба! Такого не мог утверждать даже король.

Но цыган умудрился добиться столь многого за последние несколько дней: завязать приятельские отношения с Эль Галло, получить помощь от проституток, принести хлеб от жены фермера — и все это без серебра, если не считать того, которое стекало с его языка. Может, он прав. Может, ему действительно не нужны деньги. Но еще ни разу за все годы торговли, целью которой было лишь получение прибыли, она не видела ничего подобного.

Сунув последний кусочек хлеба в рот, она в очередной раз удивилась тому, как цыган сумел уговорить жену пекаря расстаться с хлебом. Некоторое время Лине изучающе рассматривал Дункана, пока он не облизнул губы. И вдруг на нее снизошло озарение — она поняла. Ведь, в конце концов, именно так он добился того, что ему было нужно, и от нее.

— Вы поцеловали ее.

Он едва не подавился хлебом.

— Что?

— Жена пекаря. Вы поцеловали ее. Вот как вы получили хлеб.

На губах его заиграла ленивая улыбка.

— А почему вы так думаете? — поинтересовался он, изогнув бровь.

— Как еще вы могли удержать ее, чтобы она не завопила о помощи, взывая к мужу? — Лине с важным видом скрестила на груди руки, совершенно уверенная в своей правоте. Но, тем не менее, она не могла избавиться от некоторого раздражения, наполнявшего ее, как нитки шерсти в ворсовальной шишке[9].

Дункан пожал плечами, и прядь волос соблазнительно упала ему на лоб.

— Может быть, я угрожал ей, — предположил он.

Но она-то знала лучше.

— Вы поцеловали ее, — с видом обвинителя заявила Лине.

Он медленно слизал последние крошки с ладони.

— Вы ревнуете.

— Ревную? — взвизгнула она. — Не говорите глупостей. — Она сцепила пальцы, чувствуя, как щеки заливает предательский румянец. — Вы видите… всего лишь мое отвращение.

— Отвращение? — ухмыльнулся он, и глаза его заблестели. — Сомневаюсь, что жена пекаря нашла меня отвратительным.

Она готова была взорваться от ярости. Каким самоуверенным наглецом выглядел цыган, взирая на нее сверху вниз с чувством превосходства на искривленных улыбкой губах, губах, которые еще, должно быть, хранили поцелуи Матильды… Будь он проклят, она не хотела думать о нем. И она не собиралась позволять ему вывести себя из равновесия.

— Жена фермера, — заключила Лине, сложив руки на коленях, — без сомнения, привыкла к грубым крестьянским объятиям.

Он заливисто расхохотался.

— Теперь это «грубые». Мне кажется, вы меня оскорбляете, миледи! — Вдруг он обернулся и посмотрел на нее с интересом, от которого ей захотелось убежать и спрятаться. — М-м, так вы думаете, что я был груб с ней?

Он подошел к Лине.

В мгновение она вскочила. «Неужели конюшня всегда была такой узкой, здесь так мало места!»

— Мне все равно, как вы с ней себя вели.

Он подошел ближе еще на шаг.

— А мне кажется, вам не все равно, миледи. Еще как не все равно.

Она сделала отчаянную попытку заставить его опустить глаза, состроив гримасу презрительного пренебрежения. Но куда ей было тягаться с этими страстными синими глазами, под взглядом которых она растаяла, как масло на свежеиспеченной булочке. Она быстро перевела взгляд на солому у него под ногами.

— Собственно говоря, — добавил он, подойдя к ней так близко, что она чувствовала тепло его дыхания, — я думаю, что вам… самой понравились эти грубые объятия.