Русский садизм - Владимир Лидский

Несмотря на успехи нового формирования, командующий по-прежнему не доверял Григорьеву и держался настороже, тем более, что в среде повстанцев царило разложение. Это действительно было так, ибо, почивая на лаврах скоропалительных побед, григорьевцы погрязли в пьянстве и мародерстве, насиловали баб, грабили и убивали мирное население. Более всех доставалось евреям: Григорьев был воинствующим антисемитом, и идеологическая обработка его штабистами рядового и офицерского состава была такова, что ни один еврей в занимаемых повстанцами селах и местечках не мог спокойно себя чувствовать.

Обычно, входя в боевой суматохе в город или село, евреев убивали походя, по привычке; разгоряченные сражением бойцы огнем своих раскаленных душ выжигали еврейские дома вместе с их обитателями, а спустя два-три дня, когда горячка боя утихала, повстанцы начинали планомерно выискивать оставшихся евреев, так же планомерно грабить их или собирать мзду за сохраненные жизни. Если возникали сомнения в еврейском происхождении жертвы, если лицо, которое собирались подвергнуть репрессиям, оказывалось не явно семитским и горячо убеждало палачей в своей непричастности к иудейскому племени, тогда его просили предъявить крест. Не обнаружив креста, спокойно убивали. Кое-кто из евреев пытался схитрить, — отцы вешали детям на шеи крестики, но наша братва после недолгой возни, сдирала с ребятни подштанники и на обрезанных членах убеждалась в обмане. Этих детей валили наземь и разбивали им головы прикладами: зачем осквернили кресты, христопродавцы!..

Десятого мая Григорьев подошел к Херсону. Первым делом шквальным артиллерийским огнем была сметена греческая рота, стоявшая возле города. Херсон закипел; большевики начали вопить на площадях, призывая население к восстанию, зашевелились местные мародеры и бандиты, вылезли из щелей, как тараканы к помойному ведру, люмпены, ворье и мелкие портовые барыги. В городе, помимо греков, стояли французы; большевики вели среди них подстрекательскую агитацию: негоже воевать против братьев по классу. Кончилось тем, что французские братки под водительством комиссаров разгромили городские тюрьмы и выпустили всех заключенных. Политические тут же, очертя голову, ринулись в водоворот военной неразберихи, уголовники с энтузиазмом заплескались в мутной водице хаоса, надеясь под шумок урвать жирную добычу. Тем временем с моря подошли новые французские формирования, но, едва десантировавшись, отказались идти в бой.

Все силы, находившиеся в Херсоне, были деморализованы. Григорьеву снова улыбалась халява. Город можно было занять без особых усилий и практически без потерь.

Все эти дни я был рядом с Григорьевым, близко наблюдал его и видел, как он, нетерпеливо ожидая захвата, буквально дрожал в сладострастном возбуждении. Когда стало ясно, что греки и французы не способны удержать Херсон, командование интервентов приказало им грузиться на корабли.

Григорьев как будто ждал этого момента и заранее стянул в одно место все имевшиеся у него орудия. Союзники оказались в кромешном аду; снаряды ложились на пристань сплошным ковром, отрывая людям конечности и головы, корабли надрывно гудели, над морем густой туманной пеленой стояла орудийная гарь; с позиций видно было, как мечутся по пристани крошечные фигурки обреченных…

Ворвавшись в оставленный союзниками город, григорьевцы начали наводить порядок, а в их понимании это означало: убийства, насилия, грабежи.

Григорьев приказал мне следовать за ним и, прихватив небольшой отряд сопровождения, мы двинулись в порт. Пристань имела ужасающий вид. Повсюду валялись трупы и стонали раненые. Своими криками они раздражали командира, и он приказал всех добить. Бойцы сопровождения ходили по распростертым телам, оскальзываясь в липкой крови, и кололи штыками всех, кто шевелился. Сам Григорьев с «кольтом» в руке перешагивал через тела и, чертыхаясь, стрелял раненым в глаза. Посреди экзекуции прибежал посыльный и доложил о пленении нескольких десятков греков — жалкий остаток греческого батальона. Григорьев не стал отвлекаться; продолжая методично добивать раненых, он еще долго бродил по месту побоища, а когда, наконец, устал, собрал своих хлопцев и приказал пригнать пленных на пристань.

Появившихся вскоре греков заставили раздеться и сложить обмундирование в общую кучу. Затем Григорьев, взгромоздившись на каурую кобылу, зычно крикнул: «Хлопцы! Слышите ли вы меня?! Скока позора перетерпел наш брат через эту черную масть! Помните Шкурняка, — ему эти выродки вырвали глаза и порезали кожу со спины на портупеи! Режьте, хлопцы, таперя вы!». И отъехал в сторону, чтобы не мешать. А хлопцы, осерчав, вновь взяли еще не остывшие штыки наизготовку и принялись резать греков, словно поросят. Вот эта картина; буду помнить ее до скончания жизни: голые, обезумевшие от предсмертного ужаса люди на мартовском морозце, чуть обласканные весенним украинским солнышком; кто-то жмется к товарищу, кто-то пытается бежать, — а кровь уже льется и слышны гортанные выкрики убиваемых и азартные вопли убивающих, вот уже безумие заплескалось в глазах, увидевших агонию своих жертв, а кто-то еще пытается сопротивляться, хватается голыми руками за скользкие лезвия штыков, молит о пощаде, но нет обратного хода у времени, и я в оцепенении гляжу на эту бойню и вижу, как медленно разворачиваются винтовки с примкнутыми к стволам смертононосными жалами, как отъезжают в стороны локти, изготовленные для удара, как стремятся к врагу посылаемые сильными руками приклады, как металл с хрустом и хлюпаньем вгрызается в мягкую человеческую плоть; легкий парок клубится над упавшими телами, утоптанный и загрязненный снег незаметно проседает под вытекающими из ран алыми струйками, и в предсмертных криках людей нет уже ни страха, ни ненависти, а только страдание и боль…

Григорьев ликовал.

Французское командование заметалось, не зная, что предпринять дальше, и принялось отдавать нелепые приказы. Мгновенно был брошен Николаев со всеми складами и запасами, союзные войска отвели в Одессу, фронт оголился более чем на полтораста километров.

Сколько уже я твердил, что Григорьеву жирные куски сами собой падали с небес, непонятно, за что коварное провидение водило с ним такое тесное приятельство, только город за городом сдавался ему без боя, а трофеи так и бежали к нему наперебой, стремясь поскорее отдаться в его алчные окровавленные руки.

Союзники, будучи наслышаны о «подвигах» Григорьева, сильно его боялись и опасались его неуправляемого гнева. Чем еще можно объяснить все эти неправдоподобные, не поддающиеся никакому логическому объяснению, все эти победы, нелепые завоевания, города, падающие ниц при одном его приближении, более того — при одном упоминании его разбойного имени?

Тут же союзники разбежались и из Березовки, бросив на станционных путях эшелоны с оружием, продовольствием и обмундированием. Григорьев применил здесь свой излюбленный военный прием — полил станцию шквальным артиллерийским огнем, а следом за снарядами послал в атаку полупьяную роту. Двухтысячный гарнизон Березовки бесславно капитулировал и вслед за войсками, выведенными из Николаева, откатился на сотню километров к Одессе.

Бесславие воинства оккупантов и дешевизну григорьевских побед подтвердили события, последовавшие сразу после оставления союзниками Березовки. В район станции подошли два эскадрона белых из бригады Тимановского и атакой сходу погнали зарвавшихся и обнаглевших от безнаказанности красных. Вот какова была истинная цена великому стратегу Григорьеву! Кучка белогвардейцев опрокинула махину, которая повсеместно гнала прочь колоссальные силы интервентов! Правда, долго удерживать Березовку кавалеристы не могли, — слишком неравными были силы, и потому отряды Григорьева вскоре вновь заняли стратегически важный объект. Отсюда открывался прямой путь на Одессу. Бывший атаман, а ныне удачливый красный командир уже видел себя завоевателем черноморского рая.