Русский садизм - Владимир Лидский

Антонов-Овсеенко предложил Григорьеву возглавить поход на Запад, перейти границу и помочь восставшим, истекающим кровью венграм. Следующей целью был Берлин, где Троцкий мечтал взять реванш за поражение «спартаковцев». Антонов-Овсеенко пел Григорьеву сладкие песни о том, что тот станет освободителем Европы. При этом красное командование и руководство в центре выигрывало при любом варианте развития событий. Поход в Европу мог оказаться удачным для чего, нужно было выжечь революционным огнем Галицию, Румынию, освободить Бессарабию и Буковину, соединиться с венграми и при поддержке баварских немцев и словаков двинуться далее на запад. В этом случае начнется победоносное шествие коммунизма по миру, Григорьев успокоится в лучах славы, и опасность его мятежа исчезнет. С другой стороны, поражение Григорьева тоже было неплохим вариантом для центра. Экспорт революции можно и отложить, пускай Европа сама разгребает свое дерьмо, зато опасный и непредсказуемый Григорьев будет устранен, и произойдет это «естественным» путем. Кроме того, вновь откроется возможность для грабежа украинского крестьянства, пока его бесноватый защитник будет париться где-то на Рейне. В конце концов Григорьев поддался на уговоры и посулы командующего, испросив только разрешения на короткий отдых и подготовку войск.

Однако Григорьев не был бы Григорьевым, если бы так легко пошел на поводу у своих врагов, лишь временно оказавшихся союзниками.

Мне он заявил: «Нехай Антонов сам прется в Европу, я уже достаточно повоевал за ихнюю бандитскую власть…». И я догадался, что он по своему обыкновению задумал что-то из ряда вон выходящее. Пока он дурачил головы представителям советского командования, от нас ненадолго отстали, но вокруг то здесь, то там вспыхивали крестьянские бунты, и вожди повстанцев без конца обращались за поддержкой к Григорьеву.

Одесса и Киев тем временем стали базой формирования Первой Интернациональной советской стрелковой дивизии, готовящейся, как только прозвучит команда, ринуться на помощь братьям по классу.

Наши отряды насчитывали более двадцати тысяч бойцов, шестьдесят орудий, семьсот пулеметов, десять бронепоездов, и Григорьев вполне мог стать реальной силой, способной раздуть мировой революционный пожар. Ко Дню международной солидарности трудящихся он сделал советскому командованию подарок: выставил свои авангарды на Днестре в ожидании приказа о его форсировании.

Европа трепетала в ожидании нашествия варваров. А варвары тем временем, обозначив свое присутствие в Тирасполе, пригнали в предместье Елизаветграда бронепоезд и шквальным артиллерийским огнем накрыли город. На следующий день Григорьев санкционировал еврейский погром в Знаменке, с обычной своей мотивацией: «Бей жидов и коммунистов!». А ведь он значился тогда командующим Шестой Советской дивизией!

Все дело упиралось в карательную политику коммунистов на селе. Бесконтрольная продразверстка зажала крестьян в тиски насилия и голода, зерно выгребалось подчистую вплоть до семенного. После победы над Директорией крестьянам была обещана земля, за которую они сражались безоглядно, но обещания остались на бумаге, более того, селяне были поставлены на грань вымирания. Ежедневно происходили вооруженные стычки с «летучими» карательными отрядами ЧК, без устали работали Ревтрибуналы, недовольных убивали, зачастую с садистической жестокостью, чтобы другим было неповадно. Все репрессивные образования имели в своем составе большой процент евреев, поэтому антисемитизм у защитников крестьянства, каковыми считали себя бойцы Григорьева, был развит необычайно, чему способствовал и сам командир, подстрекавший своих бойцов к погромам. Второй причиной было то, что часть мирного еврейского населения все-таки еще верила большевикам. Евреи на Украине, где проходила черта оседлости, в силу своего угнетенного положения стремились к стабильности и спокойствию, к решению всех вопросов мирным путем, а большевики обещали порядок, устранение эксцессов военного времени, защиту от погромщиков. Поэтому кое-кто из еврейского населения активно их поддерживал, а Григорьев, наблюдая это на местах, не мог отказать себе в удовольствии разыграть антисемитскую карту. Население, дескать, поддерживает большевиков, которых он ненавидел, а значит, подлежит уничтожению. Так, начав на станции Знаменка, Григорьев в течение нескольких дней устроил погромы в Елизаветграде, Александрии, в Долинской, и это было только начало. Порой мне казалось, что цель всех действий Григорьева состоит не в борьбе с революцией или контрреволюцией, с гетманом, Петлюрой, кайзером или Троцким, а в истреблении еврейского населения, в сладострастных пытках жителей местечек, в планомерном стирании с лица земли ненавистного ему народа. Всю первую неделю мая кровь лилась рекой. Григорьев поощрял пытки, евреев резали, жгли, вешали, разбивали им головы, побивали камнями, затаптывали лошадьми, топили, закапывали живьем в землю, выкалывали глаза, отрубали конечности; заодно попадало и комиссарам, чекистам, уполномоченным, милиционерам…

Антонов-Овсеенко слал Григорьеву телеграммы с информацией, которая, как полагал командующий, была комдиву неизвестна; он ждал, что Григорьев вот-вот начнет форсировать Днестр и просил навести порядок в своих частях. Видимо, полной картины событий у него не было, он считал, что погромы и убийства продотрядовцев следует понимать, как эксцессы, не имеющие со стратегической линией Григорьева ничего общего.

Но те, кто был ближе к разбушевавшемуся комдиву, прекрасно понимали смысл происходящего. Поэтому вскоре Григорьев получил ультиматум командующего Третьей украинской советской армией Худякова, в котором командарм обвинял Григорьева во всех безобразиях и требовал их прекратить, угрожая в противном случае объявить его мятежником и поставить вне закона.

Обстановка накалялась все более и более. На станции перед Елизаветградом стояли наши эшелоны, и штабной вагон, где расположился Григорьев со свитой, посылал в город директиву за директивой, требование за требованием, а городской Исполком отвечал и отвечал, пытаясь не допустить нашего повторного нашествия на город. Солдаты были озлоблены, раскалены слухами и подстрекательством провокаторов, им не терпелось выместить свою злобу на городских властях, а Исполком в это время послал на вокзал свою делегацию, с которой поначалу разговаривали спокойно и находили общий язык, но потом вмешался командир Верблюжского полка Горбенко и потребовал, чтобы «жидовская власть убралась из города».

В Елизаветграде потихоньку начиналась паника. Наши агенты регулярно докладывали обстановку. Евреи собирали манатки, готовясь бежать, рабочие держались нейтрально, а Исполком без конца заседал и устраивал митинги. Пока председатель Исполкома Осмоловский посылал на вокзал парламентеров, городские активисты выясняли, кто им милее — григорьевцы, большевики или даже белогвардейцы. Неразбериха стояла полная. Я был на одном митинге, где председательствующий Твердоступ предложил выбрать между Григорьевым и «той гнусной властью, которая управляет городом». Что тут началось! Мнения высказывались диаметрально противоположные, одни орали: «Правильно!», другие: «Долой провокатора!». Лидер меньшевиков Штамм, злобно брызгая слюной, говорил, что григорьевцы — бандиты и становиться на сторону бандитской власти нельзя, хотя то же самое он недавно высказывал о Советах. Сейчас же он предлагал выбрать между Колчаком и Советской властью, что не поддавалось никакой логике. После него выступил анархист Волин и заявил, что в данный момент нужно больше внимания уделить не политическому вопросу, а проблемам хозяйственным, снабженческим и продовольственным. Тут на митинге появились наши представители Литвинов и Войцеховский и жестко высказались о том, что коммуны и чрезвычайки являются врагами трудового крестьянства, провоцируют голод, расстреливают, а григорьевцы защищают интересы бедноты и потому им с большевиками не по пути. В конце концов, Совет был распропагандирован, и митинг принял резолюцию, предложенную меньшевиком Якубовским: упразднить чрезвычайную комиссию, вернуть политические свободы и переизбрать Исполком. Порядок в городе это не восстановило, все продолжало клокотать и бурлить.