Окаянная сила - Далия Трускиновская

— А потому, что зажилась Родимица, помирать пора. Бабы к ней третьего дня бегали, у Настасьи Ереминой порчу на коровушку Любка-шелапутка навела. Видели — совсем плоха стала. И нужно ей перед смертью свою бесовскую силу кому-то передать. Иначе ей не помереть. Будут ее черти мучить и корчить! Говорят, одного колдуна так-то мучали — раздергали мясо по клочку! Наутро добрые люди пришли — а дверь изнутри приперта. Выбили — а там! Голые косточки, девка, и ошметочки по стенкам! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь! Сохрани, Господи, защити, Господи, укрой, Господи, рабу Божию Катерину, рабу Божию Неонилу и рабу Божию… как тебя, девка?

Это Катерина спросила шепотом.

— Аленой кличут.

— И рабу Божию Алену! Шел Господь с небес, нес животворящий крест, этим крестом мы огорожены кругом, одесную и единую, спереди и сзади, да побежит вся рать врагов от моего креста, вот тебе ключ и замок — замыкай, святым духом запирай!

Отродясь не слыхивала Алена такой странной молитвы. А когда Катерина, перекрестясь, трижды сплюнула через левое плечо, Алена поняла, что мало еще здешний батюшка строжит ясковских баб.

Младшая, Неонила, при чтении диковинной молитвы лишь кивала, приоткрыв рот, и по лицу ее было ясно — старается запомнить, чтобы при случае применить.

Но не стала Алена внушать добродушным бабам, что молитовка их — еретическая. Напротив — поблагодарила, поклонилась и пошла, как ей было указано, шепча про себя «Отче наш» и надеясь таким образом замолить грех соучастия в том неправильном к Господу обращении.

Более никто ей по дороге не попался.

Она шла и шла, нигде не обнаруживая ни признаков жилья, слева оказалась крутоберегая Шелонь, справа — сжатое поле, по местам еще несколько несвезенных копен, за полем — обещанный темный лес, далекий и пока еще не страшный.

Баб-грибниц Алена повстречала с утра, когда роса давно сошла, а когда приблизилась к тому месту, где Северка впадала в Шелонь, уж близился вечер. Желая отыскать Родимицу засветло, Алена даже не присаживалась перекусить, а на ходу сжевала ломоть хлеба с печеной луковицей, запила водицей из Шелони. И лоб на ходу перекрестила, пробормотав: «Господи, благослови ести и пити!», хоть и стыдно было за такую поспешность. Но меньше всего хотелось Алене ночевать в лесу, да еще столь дремучем.

Двор Родимицы обнаружился примерно там, где и обещала Катерина, — за густым, вперемежку с крапивой, и гнилым малинником, и обнесенный плетнем, но плетень тот курица бы крылом смахнула, до того был убог.

Мовня, очевидно, стояла на самом берегу извилистой Северки, что в хозяйстве и удобно — воду носить недалеко. Алена знала, что в здешних краях любят мыться и париться, мовню могут истопить и дважды в неделю, не в пример иным московским боярам, считавшим, что похлестаться веником раз в месяц — и то уж неслыханная чистоплотность.

Алена отыскала пролаз в плетне и нерешительно вошла во двор.

Пусто там было — от такой пустоты жуть на человека нападает. Пусто и тихо до умопомрачения, как будто незримый топор обрубил вдруг и птичьи голоса, и прочий лесной шум. Ни пса, ни кота, ни даже курицы щипаной…

Вдруг раздалось карканье множества глоток — целая туча ворон, неведомо откуда взявшихся в чистом небе, опустилась на крышу избы, на плетень, на сухую березу.

Алена ахнула — ей почудилось, что и крыша, и плетень прогнулись от птичьей тяжести, а береза и вовсе покривилась.

И захотелось опрометью кинуться прочь.

Она так бы и сделала!

Но голос Карпыча вдруг окликнул ее, укоризненный голос старца, сознающего всю власть над ней.

— Девка!..

Было в нем предостереженье пополам с упреком.

Не на то дал Карпыч Алене прикопленные на помин души деньги, чтобы ей сейчас уносить ноги со двора Родимицы, Кореленки, или как там звали ту Устинью… Не для того он смертушку на себя накликал, чтобы ей, дуре, так с проклятьем и помереть. И укладка в узле — тоже ведь передать нужно…

Алена толкнула дверь и оказалась в сенцах. Дух из помещения шел тяжелый. Даже коли б не знала его Алена, всё равно сразу сказала бы — смертный. Не то, как от немытого тела старческого неухоженного, не то, как от запущенной избы, от грязи, от гнили, а как будто всё вместе…

Она перекрестилась и вошла.

Устинью Родимицу Алена заметила не сразу, да и та не сразу подала голос. Старуха лежала на лавке, с головой укрывшись большой и тяжелой шубой, мехом наружу. Алена не сразу сообразила, что это такое громоздится, но вдруг увидела, что из-под шубы свесились и легли на пол длинные, густые, седые волосы. Что изумило — каждый волос виделся явственно и был куда толще, чем обычный женский. У соловых лошадей бывает такая желтоватая грива, да и волос того же свойства — толстый, упругий, прямой.

— Бог в помощь, хозяйка, — неуверенно сказала Алена, вглядываясь в угол напротив двери, где место образам.

Образов не оказалось.

И перекреститься на них потому было невозможно.

Но и убежать, как вдруг нестерпимо захотелось, тоже было нельзя — уж тогда Алена точно померла бы в лесу ночью от страха.

Та, что лежала, укрывшись шубой, голосу не подала.

— Хозяйка, жива ли ты? — спросила Алена. — Коли жива — сделай милость, отзовись.

Милости она не дождалась.

Однако присутствия смерти в этой избе Алена не ощутила.

— Меня к тебе Данила Карпыч послал, промыслитель Кардашов. Помер Данила Карпыч, а тебе приказал долго жить и вот — укладочку передать…

Более Алена и не знала, что говорить.

— Не могу… — это даже не стон был, а звериный хрип, и как только Алена смысл разобрала. — Ох, не могу…

— Это ты — Устинья Родимица? — для верности спросила она, слишком, однако, от двери не удаляясь.

— Ох, я… — раздалось из-под шубы. — Ох, смертушки моей нет…

Голос сделался более внятен.

— Тебе Данила Карпыч Кардашов кланялся, укладочку велел снести, — повторила Алена, торопливо развязывая узел. — И просил, чтобы сжалилась ты над моим сиротством, сделала по его прошению…

— Карпыч? Бык? Поди сюда…

Шуба зашевелилась, и тут оказалось, что лицо Родимицы прикрыто рукавом, со щелкой для дыхания, и рукав сполз, и лицо появилось, гладкое белое лицо, не той старухи, какой должна бы стать былая товарка, а то и полюбовница Карпыча, а баба хоть и немолодая, но еще в сочных бабьих годах, живущая в холе и едящая сладко. Кабы не бледность…

— Коли Бык тебя, девка, прислал, стало быть, отпели Быка? — спросила Родимица.

— Отпели, перед самым Успеньем Богородицы, — подтвердила Алена. — И посылает он тебе укладочку…

— В хорошую пору помер, — одобрила Родимица. — А каково отходил?

— Как голубок — подышал, вздохнул и преставился, — отвечала Алена, сама до последнего сидевшая с Карпычем в его каморке.