Окаянная сила - Далия Трускиновская

Дед Данила Карпыч стал взварцы Алене готовить. Строго наказывал пить. С тех взварцев не столько ночью, сколько днем спать хотелось.

А лето выдалось сладкое! И не жара, и не слякоть, а такое приятное тепло, что млеть бы в саду на лавочке бездумно, слушая птиц да пчел. А яблок-то, а груш! А малины! Но вроде и в руке румяный плод, осталось до рта донести, а замирает рука, повисает…

Там Алена и сидела в полудреме, сидела неделю, другую, и пришла к ней как-то Афимьюшка, принесла пастилы, Степаном из Москвы привезенной. Баловали Афимьюшку, и то — не она ведь сладкого просит, а младенчик.

Присела Афимьюшка рядом, обняла Алену, да и словечка не дождалась.

— А ты не тоскуй по дитятку, голубка. Дедка Данила не велел тосковать — не то огненного змия привадишь. Так он сказал.

— Какого еще змия? — безнадежно спросила Аленка.

— Что, у вас на Москве разве не водится? — удивилась Афимьюшка. — Это когда об умершем сильно тоскуешь, бывает, господи оборони.

Она сняла руку с Аленина плеча, перекрестилась и снова обняла подружку.

— У нас вот тоже было, откуда меня взяли, в Козьмодемьянске, но не в самом городе, а в Мариинской слободке… Знаешь Козьмодемьянск? Там тоже посуду режут знатно, — торопливо, радуясь уже и тому, что горемычная подружка слушает, продолжала Афимьюшка. — Женился один токарь, из бобылей, что под Крутицкой обителью, а они — зажиточные, раньше-то они липовую посуду долбили да резали, а теперь станочки поставили…

Алена вздохнула — ну, какое было ей дело до слободских бобылей?

— Взял девку с хорошим приданым, — сообразив, вернулась к сути дела Афимьюшка. — Жили ладно, ну, как водится, ребеночка бог дал… Бог и взял. Он хвореньким родился, совсем синеньким, личико остренько, ушки мяконьки — не жилец… Господи, спаси и сохрани!

Афимьюшка снова разомкнула объятие, с особым тщанием закрестила чрево.

— Не след тебе такие слова сейчас говорить, — глядя в землю, предостерегла Аленка.

— Не след, — согласилась Афимьюшка. — Так ведь как же иначе рассказать-то? Иначе не выходит. Мать, кабы не Алевтиной ее звали? Или Акулиной? Горевала сильно, а помолиться за душеньку, небось, забывала. От рукоделья отстала, тосковала… Вот и стал к ней огненный летать!

Афимьюшка сделала страшное лицо, воздела руки, как бы став на мгновение тем летучим змием, но и испуг Аленку не взял.

— Выйдет это она на порог — а на пороге стоять-то нельзя, порог-то от семи бед отгораживает, если на нем стать — то добро, что в дом идет, застоишь, а нечистому ворота отворишь! И кумушницу не напрасно с порога отговаривают… Так станет дурочка на пороге, а змий сверху налетит — шу-у! — у ног ее о крылечко ударится, рассыплется и ребеночком обернется. Видит мать — дитя ее роженое лежит, она сядет, грудью покормит, всю ночь с ним забавляется, а к утру ее сон сморит, а змий улетает. Мужик заметил неладное, стал следить — батюшки! И поделать с ней ничего не может. Он — в обитель, к старцам! Да только, наверно, поздно уж было. Замучил ее огненный до смерти.

Аленка подняла печальные глаза. Только они и остались на бледном крошечном личике.

— Счастливая… — только и шепнула она.

— Господи Иисусе, да что ты такое плетешь! — возмутилась Афимьюшка. И тут же на крыльцо вразвалочку вышла Силишна, что жила теперь у Кардашовых неотлучно.

— Алена, дед кличет!

— Неймется ему! — Афимьюшка собралась было еще что-то молвить, но удержалась.

Алена молча встала и пошла в чуланчик.

Дед Карпыч, лежа на спине, смотрел строго и по лицу его не было видно, чтобы допекли ноги или спина.

— Усади меня, девка, — сказал он. — А с Афимьей поменьше бывай. Незачем тебе. Говорил ведь!

И не такую глупость мог бы он сказать — Алена покорилась бы бессловесно. Впрочем, ответить всё же не мешало бы…

— Хорошо, дедушка, — Алена приподняла его за плечи, он уперся ногами и взмостился чуть повыше. Тогда она, ухватив его ноги сквозь одеяло, развернула деду туловище и поставила его босые ступни на пол, а подушки затолкала за спину.

— Так ладно, — одобрил он. — Ты меня сейчас послушай. Ты вот полагаешь, будто я от старости из ума выжил. Молчи — знаю! Я почему не желаю, чтобы ты с Афимьей сидела? Я за ее чрево боюсь.

— Ничем я ее чреву не поврежу, — неожиданно для себя огрызнулась Алена, да ведь и поделом, поскольку на каждую дедову придурь терпения было не напастись. — У меня глаз не черный.

— Сядь, девка, — руки у Карпыча всё еще имели довольно силы, чтобы усадить упершуюся было Алену рядом. — Я сейчас тебе важное скажу. Поклянись перед образами, что никому об этом — ни слова!

Аленка, уже опять впав в покорную бессловесность, повернулась к Николе-угоднику, Спасу-нерукотворному и Богородице.

— Как Бог свят — никому ни слова, — тихо и спокойно отвечала она. Перекрестилась, а лицо — как ежели б она собственных слов не слышала, а слышала — так не уразумела.

— Слушай, — Карпыч прокашлялся. — Ты за мной хоть без смирения и покорности ходила, но я тебя полюбил. Расставаться нам скоро. Я помирать собрался. Завещать я тебе завещаю десять рублев.

Деньги были немалые — в три года бы их Алена, трудясь в царицыной Светлице, не скопила! Вдруг ей смертельно захотелось именно денег — ощутить в ладошке их ледяную тяжесть и согреть. Деньги — да это же была надежда на что-то лучшее!.. Однако слушать, как человек смерть себе накликает, и не возразить, было как-то непристойно.

— Ты, дед, совсем задурил! — как бы в сердцах воскликнула Алена. — Тебе же полегчало!

— Это перед смертью бывает. Молчи, не мельтеши, я зажился и смертушка мне в радость. Слава Господу, помираю с душой облегченной. Успел-таки… Одно только осталось мне совершить — тайну тебе открыть и прощения у тебя попросить.

Алена посмотрела на деда так, словно на голове у него вдруг капуста выросла, но ничего не сказала.

— Как только ты появилась у нас, заметил я, что с тобой, девка, неладно. И присмотрелся я к тебе. Ну… и язык-то не поворачивается сказать… Ну, господи помоги…

— Да что же со мной такое, дед? — не выдержала его молчания Алена. — Испортили меня, что ли?..

— Кабы испортили… Порчу любая бабка снимает молитвой, водой или свечкой — ежели, конечно, не совсем от старости свихнулась. Сам бы я тебе гривенник для бабки дал — поди, бессчастная, очистись и живи себе, нешто для тебя хлеба жалко? На тебя, девка, проклятье наложено. И проклятье крутое. Сильненькое.

Дед вздохнул и повесил голову.

Малое время оба молчали.

— Дедушка, а дедушка? — напрочь не желая понимать страшных слов, отказываясь допускать их в душу, Алена ухватилась за спасительное соображение. — А ты часом не спутал? Не ошибся? Ничего со мной такого не было! Я же при боярыне Лопухиной росла, меня вместе с ее дочками берегли!