Окаянная сила - Далия Трускиновская

Алена встрепенулась — птица, не шелохнувшись, подалась в сторону и малость вверх.

Почему-то пернатая тварь не вызывала такого страха, как ползучие. Алена, сев, замахнулась на птицу — и очертания вдруг рассыпались как бы на множество черных перышек, а те перышки обратно в птицу сложились уже с другой стороны.

Алена перекрестилась.

— Сгинь, рассыпься, нечистая сила, — отрешенно сказала она. Всё равно уж, видать, не жить ей было на белом свете…

И нечистая сила таки сгинула!

Воронья стая, как если бы в нее выстрелили из пищали, разлетелась, и куда подевалась каждая птица — Алена так и не поняла.

Когда же увидела она небо, то ясно стало — день окончился, ночь впереди.

Алена поднялась, помолилась тихонько и побрела вдоль Шелони, вниз по течению, уже лишенная страха за свою жизнь, как если бы она через этот страх по пути, не заметив, перешагнула.

Из лесу она вышла ночью. Распахнулось перед ней поле сжатое, а на нем — несколько несвезенных копен. Алена дошла до копны, разрыла ее, устроила себе логово и мгновенно заснула.

Всю ночь мерещилось несуразное. Змеи и вороны, очевидно, сочли, что однажды явились на поклон — и будет с них. Зато черные страшные рожи лезли к Алене с покорностью, а на вопрос, кто таковы, отвечали, что они-де, рожи, — черные мурины. Сундук какой-то на подгибающихся лапах поклониться норовил, ветер за подол ловил и дергал, как если бы к тому подолу хотел устами приложиться. И не страшный вроде сон, а муторный. Мурины всё чем-то услужить желали и приказаний просили… Алена приказала добела отмыться — с тем и ушли горестные.

Словом, и не передать, как обрадовалась Алена, проснувшись. Вокруг — Божий мир без всякой нечистой силы, прохладненько, правда, да на ходу нетрудно согреться.

Она поспешила в Яски и была там задолго до того, как солнце поднялось ввысь и тени укоротились до предела.

Новая церковь стояла на хорошем месте — Алена одобрила невысокий плоский пригорочек, к которому вела не прямая, а как бы огибавшая его дорога. Была она невелика, рублена из светлого дерева в виде осьмиугольной башни с чешуйчатым куполом. Крытые ворота в каменной ограде были похожи на часовенку. Войдя, Алена увидела и всё здание с маленькими и вроде бы неровными окнами, забранными частыми железными решетками, в которых тускло поблескивала не расписанная, а вовсе простая слюда.

Алена заглянула в церковь и услышала голоса. Шли они из алтаря — а за царские врата бабам, как известно, ходу нет. Батюшка распекал какого-то Мишку, честя его лешим и угрожая лишить причастия на три года, Мишка невнятно отбивался.

Вскоре вышел сам грозный поп — крепкий, статный, в светлом подризнике желтоватой персидской объяри, тканной цветами и птицами, поверх нее — в темной фелони, оплечья и подольник которой были шиты жемчугом, и по узору Алена догадалась — видно, пожертвовала боярыня или богатая купчиха вошвы от рукавов богатого летника, и их, лишь малость переделав, приспособили.

Алена так и бросилась к тому попу, сложив руки, чтобы принять благословение.

Она рассудила, что сперва нужно сказать про смерть Устиньи Родимицы, она же — Кореленка, и таким образом подготовить батюшку к другой новости — о завещании ведуньи. Алена даже положила добиваться исповеди, чтобы именно там, с глазу на глаз, покаяться в странном своем грехе.

Она искренне желала рассказать всё, что с ней стряслось, включая видения и голос из речки, и исполнить наложенную епитимью, сколько бы поклонов батюшка ни назначил, и отречься навеки от всего того, что приоткрылось ей в избе Кореленки да на пути в Яски.

Но правы оказались те грибницы — поп был строг непутем.

Он испугал Алену прежде всего тем, что на ее робкое обращение сурово сдвинул мохнатые брови да не ответил — зарокотал.

— Я, батюшка, — подняв лицо от плотной красной руки, данной для поцелуя, начала было Алена, — ходила к Устинье Родимице, что на заимке живет, и та Устинья помирать собралась, а я, грешная…

— К Родимице ходила?! Ты, скверная девка, в церковь Божью, что ли, не ходишь? Всякий раз властью своей запрещаю бабам и девкам бегать по ворожеям! А бегают, блядины дочки!

— Да я не здешняя, батюшка, я издалека пришла…

— Вот то-то, как к коренщице и еретице — так издалека бегут, а в воскресенье на заутреню дрыном не загонишь! — Поп размашисто зашагал прочь.

Алена понеслась следом, выныривая то справа, то слева, и сбивчиво объясняя, что Устинья Родимица вечером померла, и по этому случаю ей, Алене, срочно нужно исповедаться.

— Померла? Отпевать не стану! Пусть ее те воры отпевают, коих она у себя на заимке привечала! — отвечал поп. — Что еще за исповедь? Знать тебя не знаю, не моего ты прихода, ступай в свой приход!

Напрочь отказавшись выслушать Алену, он ускорил шаг. И, поскольку они уж добрались до поповского дома, недавно срубленного, с нарядным крыльцом, он отмахнулся от Алены окончательно и, заняв собой всю ширину вздымающейся от крыльца крытой лестницы, проследовал в горницу, где его, надо полагать, ждала попадья.

Алена так и осталась на дворе.

К ней подошли две собаки, обнюхали и отступились.

Статная баба высунулась из-за угла, пальцем поманила Аленку.

— Девка, ступай-ка сюда, девка…

Аленка оглянулась и единым дыханием оказалась за углом.

— Померла, говоришь, Кореленка?

— Померла, матушка!

— Вот горе-то, а я к ней собиралась чирьи отчитывать, у младшего моего два чирья на шее село. Ревмя ревет… Как помирала-то? Небось, тяжко?

— Тяжко, ох, тяжко! — закивала Алена. — Мне бы исповедоваться поскорее, я же при ней была…

— Ты нашего батьку не больно слушай, — быстро и сурово велела баба. — Он у нас грозен, да глуп. И не столь давно, чтобы насчет Кореленки понимать. А я тебя научу… Ступай на закат, иди да иди, сколь бы дорога не поворачивала. Дойдешь до речки, до Шелони, речкой — до леса…

— Так я ж оттуда! — чуть не плача, сказала Алена. — Боюсь я туда!..

— Не перечь, лягушка тебя заклюй! Пойдешь Шелонью, дойдешь до Северки и поднимешься по Северке вверх, там тебе будет заводь. Перейдешь вброд — поднимайся снова вверх, увидишь бревна гнилые. От них прямо в лес углубляйся…

— Да этак я опять к Кореленкиной избе ворочусь…

Посмотрев на озадаченное Аленкино лицо, баба негромко фыркнула.

— Бояться там уже нечего. Сама ж говорила — Кореленка долго жить приказала. А коли душа ее грешная сама, без помощи, отошла — стало, и Бог ее простил. Так вот, пойдешь от речки — зови негромко: «Батька Григорий! Батька Григорий!» Ответят. Тут ты всё и расскажи. Этот — поможет! Мы, коли что неладно, к нему ходим.

— Что же за батька-то? — спросила Аленка, потому что первыми ей пришли на ум московские безместные попы. А они ей большого доверия не внушали, потому что лаялись на прохожих отменно. Что, как забрел таковой ругатель в здешние края да и прижился в лесу? То-то радости!