Ричард Длинные Руки - принц-регент - Гай Юлий Орловский

Мальбрах сверкнул глазами, но, похоже, сообразил, что перегнул, засопел и сказал вынужденно:

— Да, видимо. Простите, отец Леклерк.

— Отец Леклерк, — сказал я с надеждой, — святые отцы! Мы должны помочь не только нашей монашеской обители, но и брату Целлестрину!.. Для него тоже важно, чтобы его душа была цельной.

Отец Муассак прогремел:

— Цельной? Когда половина души отдана дьяволу?

— Это поражение, — сказал приор трубным голосом, — это уступка дьяволу!

— Как раз нет, — отрезал я. — Поражение — сдаться дьяволу. А наша судьба — вечная борьба со Злом. Врага нужно не изгонять из себя, а победить в себе!

Монахи зашумели, живо обсуждая новый поворот и мое дикое предложение. Я чувствовал страшное одиночество, хотя вроде бы монахи мне должны быть ближе моих даже самых дорогих боевых друзей, но как раз вершины гор наиболее далеки друг от друга, а у основания мы все близки и одинаковы.

Леклерк что-то пошептал Кроссбрину, тот кивнул, властно вскинул длань с растопыренными пальцами.

Шум и голоса моментально умолкли, а Кроссбрин заявил непререкаемым тоном:

— Этот вопрос достаточно важный, и решать его вот так наспех и здесь неразумно. Как приор, я созываю малый совет для срочного решения.

Отец Муассак сказал быстро:

— Очень мудро!

Кроссбрин бросил на меня недобрый взгляд.

— Брату паладину присутствовать обязательно!

Голос его был оскорбительно повелевающим, сразу же возникли протест и желание послать его снежными торосами, но, возможно, он на это и рассчитывает, потому я поклонился и сказал вежливо:

— Благодарю, святой отец! Конечно же, я буду, как вы и велите… то есть повелеваете. В смысле, зело приказываете.

Он зло сверкнул глазами, мой ответ и подчеркнуто смиренный тон тоже понятны и не менее оскорбительны, но ничего не сказал, а повернулся и направился обратно в сторону лестницы, что ведет в запрещенные для нас выси.

Буквально через час ко мне постучался молодой монах из незнакомых мне, поклонился и произнес елейным голосом:

— Брат паладин, вам велено идти со мной.

— На казнь? — спросил я.

Он жеманно поджал губы.

— Приор Кроссбрин собрал у себя малый совет, о котором вы оповещены.

— Ах да, — ответил я, — ну, если велят, как не пойти? С великой радостью, раз велят и даже повелевают. Вы, брат, в восторге, когда вам велят?

— Конечно, — убежденно ответил он. — Старшие лучше знают, что нам нужно!

— Вообще-то да, — согласился я, — но все равно как-то не весьма зело, а скорее обло и озорно. Хотя как кому. Верно?

Он сказал поспешно:

— Да, брат паладин!

— Я так и думал, — сказал я. — Молодец! Ты вообще-то весьма, да, весьма.

Он не понял моей зауми, потому шел по коридору, опустив голову и глядя только на свои ноги, скромный, значит, даже смиренный, аки голубь, а я двигался следом и прикидывал, как оно повернется.

Лестница повела на второй этаж, дальше открылся третий, однако монах свернул на площадке второго. Либо приор не допущен на самые верха, что маловероятно, либо не желает допускать выше меня, а то и отца Леклерка, чья келья, по слухам, на третьем этаже среди священников младшего ранга.

За столом с десяток священников, во главе приор с отцом Аширвудом, его ближайшим помощником и самым верным соратником, отца Леклерка почему-то нет, вообще ни одного знакомого лица, за исключением брата Целлестрина, однако он к столу не допущен, а смиренно стоит, сложив руки на груди, у стены, голова опущена на грудь так низко, что на меня смотрит только тонзура.

Приор взглянул на меня орлиным взором, выпрямился, рост вроде бы дает некоторые преимущества, проговорил обвиняющим тоном:

— Брат паладин, с момента вашего появления у нас в Храме начали происходить непонятные явления!

Я подошел, взялся за спинку свободного стула и, глядя ему в глаза, с грохотом придвинул к столу.

— Приор, — сказал я, — говорите яснее.

Сел я тоже прямой, злой и решительный, взглядом дав понять, что если он и орел, то я тоже тот еще гусь, голыми руками не возьмешь, а насчет полета так еще неизвестно, кто из нас летает выше.

Он смерил меня ненавидящим взглядом.

— Я говорю об этой отвратительной твари!

— Не надо орать, — ответил я смиренно, — и брызгать слюнями. Я вас прекрасно понимаю и даже сочувствую, я же христианин, но ваши братья по столу могут напомнить вам, что эта тварь появилась незадолго до моего появления.

— Что-о?

— Кошмары, — напомнил я. — Сперва появлялась в виде кошмаров, потом вышла наружу и носилась по стенам, наконец набросилась на брата Брегония… И с того дня аппетиты росли. И, возможно, сегодня она растерзает кого-то из вас, здесь сидящих. А то и всех. Сами видите, она становится все сильнее!

Их лица напряглись, вытянулись, у кого-то даже отвисли нижние челюсти. Занятые своими делами, как-то не вдумывались в новую угрозу, уверенные, что с нею справятся и без них, но оказывается, младшим не все под силу.

Один из священников, с длинным вытянутым лицом, проговорил задумчиво:

— Я отец Мантриус, мне интересно знать, что вы об этом знаете… и как предлагаете быстро покончить с этим неприятным вопросом.

Я ответил быстро:

— Отец Мантриус, происхождение темной тени уже не оставляет сомнений. Я просто предложил брату Целлестрину принять изгнанницу обратно. Нужно быть милостивыми, как сказал Творец. Или вы против Господа?

Приор дернулся, но ничего не возразил. Губы отца Мантриуса чуть изогнулись в полуулыбке, дескать, оценил мой ход, но сказал строго:

— И как это может произойти?

Приор взглянул на отца Аширвуда, тот, словно ужаленный, подпрыгнул и прокричал возмущенным голосом:

— Подумайте, что этот чужак предлагает! Чтобы брат Целлестрин, ставший чудотворцем, принял в себя демона и перестал творить чудеса во славу Господа?.. Вы представляете, что это значит?

Священники сперва переговаривались мирно и степенно, потом начали горячиться, спорить, и я с удовольствием увидел, что они все-таки люди.

В конце концов гвалт поднялся такой, что стены начали подрагивать, а на своде покраснели камни, кое-где вздулись пузыри.

Я отыскал взглядом отца Аширвуда, сказал громко, стараясь перекрыть шум:

— А почему вы, отец Аширвуд, против Господа Бога?

Отец Аширвуд дернулся, открыл и закрыл рот, начиная багроветь от праведного гнева.

— Что-о-о?