Сказание о Йосте Берлинге - Сельма Лагерлеф

Старые струны наверняка понимают, как она несчастна.

Если кто-то проедет мимо усадьбы, наверняка подумает, что злобный заводчик дает бал, настолько бойко и весело звучит полька. Когда-то, в Берге, она помогала развеять тревогу, вселить бодрость даже в несытые времена.

Скрипя, выпрямлялись ревматические суставы, восьмидесятилетние кавалеры, усмехаясь своей немощи, пускались в пляс… весь мир не удержался бы от танца, до того задорна и смешна эта полька.

Но старая Ульрика плачет.

Холодный дом, мрачные, раздражительные слуги, даже домашние животные и те злые и неприветливые. Ей так не хватает доброжелательных, улыбающихся лиц… и вот об этом-то и рассказывает ее веселая полька.

Люди никак не привыкнут, что она теперь фру Синтрам, называют по-старому: мамзель Дильнер. И полька хохочет над ее тщеславием: неужели все это ради того, чтобы к тебе обращались «фру»?

Она изо всех сил колотит по клавишам, точно собирается порвать струны на своих стареньких клавикордах. Столько рвущих душу звуков надо заглушить! Голодный плач крестьян, проклятия разоренных арендаторов, насмешки строптивой прислуги… и самое главное, немой стон стыда. Стыда, что она вышла замуж за скверного, злого человека.

Под звуки этой польки Йоста Берлинг танцевал с молодой графиней, Марианна Синклер – со своими многочисленными поклонниками. И даже майорша из Экебю с удовольствием скакала под зажигательный ритм этой польки, пока еще жив был красавец Альтрингер. Она видит их перед собой, пару за парой, вот они проносятся перед ней в вихре молодости, красоты и пьянящего веселья. Горячие токи радости струятся между ними, потому что ее полька заставляет румяниться щеки и зажигает глаза лучистым светом любви. Где они все? Ее разлучили с ними… но пусть гремит полька! Так много памяти надо заглушить… так много живой, теплой, памяти, пронизанной любовью, как вода в озере ранним утром пронизана игривыми змейками солнечных лучей.

Она играет, она пытается заглушить тоску и страх. Ее сердце вот-вот разорвется от ужаса, когда видит она кошмарного черного пса, когда слышит, как слуги шепчутся о черных быках с невиданными рогами.

Какие-то звуки в прихожей. Пришел муж. Она слышит, как он входит в гостиную и садится в кресло-качалку. Можно даже не оглядываться – скрип половиц под полозьями этого кресла ни с чем не спутаешь.

Она продолжает играть, она нажимает клавиши, но полька умерла, она слышит только назойливый скрип кресла-качалки.

Бедная старая Ульрика, измученная, беспомощная, заблудившаяся среди чужих! У нее нет друга, кому могла бы она посетовать на свою судьбу, разве что старые клавикорды, предлагающие ей в утешение одну-единственную польку…

Полька в этом доме – как смех на кладбище или застольная песня в церкви.

Скрип-скрип… и она обрывает польку на затакте. Клавикорды смеются над ней. Ульрика встает и идет к качалке.

А в следующую секунду она без чувств рухнула на пол. Потому что в кресле сидит и покачивается вовсе не ее муж, а другой, тот, имя которого не решаются называть дети, тот, кто караулит их на темных пыльных чердаках.

* * *

Может ли когда-нибудь тот, чья душа с детства напитана сказаниями и легендами, освободиться от их власти? За окном воет ночной ветер, кусты олеандра и фикуса своими скрипучими листьями задевают тонкие деревянные колонны, на которые опирается балкон, над дальней цепью гор нависает ночное небо… а я сижу и пишу эти строки одна, при колеблющемся свете лампы, с поднятыми шторами. Мне уже немало лет, но и сейчас мурашки бегут по спине, как и в первый раз, когда мне рассказали эту историю. И мне трудно сосредоточиться. Я то и дело поднимаю глаза и вглядываюсь – не прячется ли кто? Вон там, в углу. Или подхожу к балконной двери – не просунул ли черный пес свою страшную морду через решетку? Он всегда со мной, этот страх, оставленный на всю жизнь слышанными в детстве рассказами, и если ночь особенно темна, а одиночество, к которому я стремлюсь, становится невыносимым, я бросаю перо, забираюсь в постель и натягиваю на голову одеяло.

В детстве я никак не могла понять – как же Ульрика Дильнер пережила эту историю? Я бы на ее месте точно умерла.

Помог счастливый случай. Анна Шернхёк заехала в Форс, нашла бедную Ульрику на полу в салоне и привела в чувство. Но я точно знаю – если бы на месте Ульрики была я, меня бы спасти не удалось. Я бы к этому времени уже отдала Богу душу.

Нет ничего страшнее слез старого человека. Нет ничего страшнее, когда седая голова падает вам на грудь, когда сморщенные пальцы хватают вас за руку, а у вас нет слов утешения. Не дай вам Бог видеть старого человека в беде, которой вы не в силах помочь!

Молодые – совсем другое дело. Они сильны, у них есть будущее, у них есть надежда. Но какое несчастье, когда плачут старики, какое отчаяние охватывает вас, когда видите вы, что те, кто был вашей поддержкой и опорой с самого детства, склоняются перед вами в горестной и безнадежной жалобе!

Именно так чувствовала себя Анна Шернхёк. Она слушала бессвязный рассказ старой Ульрики и не видела для нее никакого выхода.

Старушка дрожала как осиновый лист, и слезы градом катились по ее увядшему лицу. Она говорила и говорила, иной раз так бессвязно, что Анна начинила сомневаться, понимает ли Ульрика, где находится. Морщины казались глубже, чем обычно, накладные локоны промокли, все ее длинное, худое тело непрерывно сотрясали судорожные всхлипы.

Как-то надо было положить этому конец, и Анна решила отвезти Ульрику назад, в Бергу. Она, конечно, законная жена Синтрама, но так дальше продолжаться не может. Если Ульрика останется, нечестивый заводчик окончательно доведет ее до сумасшествия.

Ах, как обрадовалась несчастная старушка! Обрадовалась и сразу испугалась: нет, она не решится оставить дом и мужа. А вдруг он вышлет в погоню этого кошмарного пса?

Анна Шернхёк все же преодолела сопротивление, что-то присочинила, чем-то насмешила и даже пригрозила. И через полчаса старушка уже сидела в санках. В упряжи была старая Диса, а на козлах сидела сама Анна.

Дорогу уже начало развозить – вторая половина марта, сани немилосердно трясло, но старая Ульрика не жаловалась: подумать только, знакомые сани, знакомая лошадка, которая верно служила в Берге – наверное, столько же лет, сколько она сама.

И Ульрика перестала плакать. Старая преданная служанка перестала плакать, как только они проехали Арвидсторп, у Хёгберга она уже смеялась, а когда подъезжали к Мункебю, начала рассказывать про свою молодость, как она служила у графини в Сванехольме.

К северу от Мункебю дорога стала еще хуже – каменистая, ухабистая, с бесконечными подъемами. Бедной Дисе приходилось тащить сани в гору по извилистой размытой колее, а с горы еще хуже, представьте только, как трудно удержать санки на крутом склоне. Пересекли долину – и опять надо подниматься на следующий холм.