Сказание о Йосте Берлинге - Сельма Лагерлеф

Месть, месть и еще раз месть! Молодую графиню, ласковую и беззлобную, готовую любить и прощать, терзала жажда мести. Она чувствовала себя оскорбленной и униженной.

Беренкройц, полковник с седыми, похожими на вату усами, нимало не смущаясь и никого не спрашивая, сразу прошел к камину – так было заведено в доме: к приезду хозяйки всегда должен пылать камин.

Йоста остался у дверей, присел на табурет и молча наблюдал, как служанка помогает графине снять меховую шубку. Он смотрел на нее, и вдруг ему стало так хорошо на душе, как не было уже много лет. На него будто снизошло откровение – Йоста сам не смог бы объяснить как, но он вдруг понял, что за изящной светской оболочкой этой молодой женщины, почти девочки, таится невероятной, божественной красоты душа.

Душа ее до поры дремлет, связанная внушенными ей с детства правилами, но вот-вот проснется и заявит о себе, и вся ее доброта, кротость, невинность станут видны и понятны всем. Йоста чуть не засмеялся от радости, видя, как молодая графиня старается напустить на себя маску гнева, как она хмурит брови, как пылает ее лицо.

Ты и сама не знаешь, как ты хороша, подумал он, закрыл глаза и чуть не застонал от внезапного, но очень болезненного укола совести.

Как мало мы знаем, что скрыто за внешней оболочкой, думал он с горечью. Но вот что, Йоста Берлинг, сказал он сам себе. С этой минуты ты будешь ее рыцарем, защитником и слугой – разве не долг каждого служить божественному и прекрасному? Как мы опозорились… а впрочем, во всем есть хорошая сторона, привычно оправдал он себя. Если бы не эта история с похищением, если бы не ее бледность и дрожь, если бы она не оттолкнула его с таким отвращением… с отвращением, превозмогшим смертельный страх, если бы он не почувствовал, как ранима она и как оскорблена их грубостью, – если бы не все это, он никогда бы не узнал, какая высокая и благородная душа скрыта в этом веселом, беззаботном с виду создании.

Откуда ему было узнать? Нельзя прочитать, что у человека на душе. Любит танцы, приветлива – вот и все. Таких много. И к тому же как ее угораздило выйти замуж за этого болвана, графа Хенрика? Это тоже говорило не в ее пользу.

А теперь, когда он узнал… теперь он ее раб до конца дней, раб и верный пес, как говорит капитан Кристиан Берг. Раб и пес, и ничего больше.

Он молитвенно сложил руки. С того самого дня, с того самого богослужения, с той проповеди, когда его подхватила и несла на своем заоблачном гребне огненная волна вдохновения, он не испытывал ничего подобного. Он почти не обратил внимания, когда в гостиную с грохотом ввалились граф Дона и еще человек двадцать заиндевевших мужчин, проклинающих неотесанность кавалеров и их непростительную проделку.

Йосту они поначалу и не заметили, буря проклятий обрушилась на Беренкройца. Тому, впрочем, было не привыкать – он поставил ногу на каминную решетку, локоть на колено, подбородком оперся на кулак и уставился на преследователей.

– Что все это значит? – заревел щуплый граф и принял воинственную осанку.

– Что значит? – спросил Беренкройц. – А вот что: покуда есть на земле женщины, найдутся и дурачки, пляшущие под их дудку.

Граф побагровел:

– Я еще раз спрашиваю: что это значит?

– Тогда позвольте и мне спросить: что значит, когда графиня отказывает в танце Йосте Берлингу?

Граф вопросительно посмотрел на жену.

– Я не могла с ним танцевать, Хенрик! Не могла и не хотела! Ни с ним, ни с одним из этих… я думала о бедной майорше! Она их облагодетельствовала, а они и пальцем не шевельнули, чтобы ей помочь.

На старческой физиономии графа Хенрика отразилось удивление.

– На то мы и кавалеры, – продолжил Беренкройц, – мы никому не позволяем нас оскорблять. К тому же развлекать дам – наша обязанность. Если дама отказывает нам в танце, мы приглашаем ее на прогулку. – Он осклабился, и ватные усы разошлись в стороны. – Успокойтесь, граф, ничего не случилось. Так что на этом инцидент можно считать исчерпанным.

– Ну нет, – тонким голосом крикнул граф. – Инцидент отнюдь не исчерпан! За поведение моей жены отвечаю я! И потому спрашиваю: если моя жена оскорбила Йосту Берлинга, почему он не подошел ко мне и не пожаловался?

Беренкройц продолжал ухмыляться.

– Я спрашиваю! – повторил граф.

И тут Беренкройц ответил вот что:

– Никто не просит у лисы разрешения снять с нее шкуру.

Граф торжественно положил правую руку на грудь:

– Никто не скажет обо мне, что я несправедлив. Я сужу своих слуг – иногда строго, иногда не очень, но всегда справедливо. Почему же я не имею права быть судьей собственной жене? Суд кавалеров я отметаю как несостоявшийся. Они не имели никакого права судить мою жену. Я не признаю этот суд. Не признаю! Его не было, слышите? Его не было! Он не считается!

Он выкрикнул последние слова чуть не фальцетом. Беренкройц покосился на спутников графа. Среди них не было ни одного, кто не оценил бы ловкость полковника – как он одурачил глупого Хенрика Дону. Ухмылялись все – и Синтрам, и Даниель Бендикс, и Дальберг. Азарт погони обернулся неожиданным развлечением.

А молодая графиня попросту не понимала, что происходит. Что там не признает ее муж? Что не считается? Пережитый ею страх? Железная хватка Йосты Берлинга? Бессвязные восклицания, дикие поцелуи – все это не считается? Что происходит? Неужели и вправду победила серая богиня сумерек, стирающая различия между тем, что хорошо и что плохо?

– Но, Хенрик…

– Молчите! – тем же фальцетом выкрикнул граф и принял странную позу, которая, очевидно, должно была соответствовать роли высшего судии, – вытянул шею и слегка, почти незаметно, наклонил голову. – Как можете вы, женщина, судить мужчин? Как можете вы, моя жена, унижать человека, которому я охотно пожимаю руку? Какое вам дело до майорши, какое вам дело, что кавалеры посадили ее в клетку? И правильно сделали! Откуда вам знать, в какую ярость приходит мужчина, узнав о неверности жены? Может быть, вы и сами собираетесь выбрать этот путь, раз так ее защищаете?

– Но, Хенрик… – Голос ее прозвучал по-детски жалобно. Она даже подняла перед грудью руки, словно собиралась ладонями защититься от несправедливых слов мужа. Боже мой, она и так беззащитна среди этих грубиянов, а тут еще собственный муж ее в чем-то обвиняет! Никогда ее сердце не оправится от этой обиды, никогда больше ему не светить людям таким ровным, нежным, ласковым светом… – Но, Хенрик! Кого я защищаю… разве это важно! Важно, что вы должны защищать меня!

Йоста Берлинг с трудом вырвался из плена своих возвышенных размышлений и лихорадочно соображал, чем помочь бедной девочке.

Но встать между мужем и женой он не решался. Хотя…

– Где Йоста Берлинг? – Граф точно прочитал его мысли.

– Я здесь. Граф говорил речь, а я, признаюсь, задремал. Думаю, граф не будет возражать, если мы поедем домой. Час поздний, а после санных прогулок так и тянет в сон. – Йоста попытался свести все к невинной шутке.