Красная Луна - Елена Крюкова

Да, красить тут не перекрасить. Заказчики привезли ему все краски, что он внес в список. Все лаки. Все олифы. Все разбавители. Кисти и шлейцы он взял из Москвы свои. И эскизы, естественно, тоже взял. Сразу, из головы, a la prima, без продуманной композиции, фреску пишут только дураки. Или — гении? Значит, он — уже не гений?

Он, закинув голову, поглядел на люльку, подвешенную к куполу, на толково возведенные леса. С таких лесов не загремишь вниз. Все путем. Витас наклонился над банками с красками, батареей стоявшими около его ног. Раздумчиво окунул широкую кисть в банку с ярко-красной краской. Хорошо он развел краплак скипидаром, в меру. Фиксация будет в самый раз.

Прищурясь, глядя на эскиз и не глядя на него, слепо следуя и наброску, и чутью, он, задрав руку с кроваво-алой кистью, повел по штукатурке слепяще-алую линию. На стене появлялась фигура. Первая фигура будущей фрески. «Ты ни с чего лучшего не придумал начать, парень, как с фигуры самого Христа. А что долго думать? Если Ему суждено прийти — Он придет. И встанет вот так… вот так. Я нарисую его не в облаках… не в небе. В небе пусть виснут страшные светила. На то им там и дано висеть. А Он — Он будет стоять вот так. На земле. Ибо на землю же Он придет, а не на Марс, в конце концов!»

Он махал и махал кистью. Пот тек по его вискам, по щекам. Снаружи было жарко. В храме тоже густо, как сметана в кувшине, стояла жара, кисла, бродила. Фигуры, набрасываемые красной кистью, вырастали на стенах, передвигались, ветер вздувал плащи, бестелесные руки взбрасывались вверх, лица пугались, молились, разъярялись, улыбались. Витас не заметил, как к нему подошли сзади.

Здравствуйте, господин Сафонов. — На его плечо легла тяжелая рука, отпрянула. — Как работается?

Витас минуту глядел невидящими, непонимающими глазами. Натужно улыбнулся в ответ.

Великолепно. — Он постарался придать голосу светскую вальяжность. — Лучше не придумать. Давненько я не писал с таким… м-м-м… вдохновением.

Это видно. — Крепкий широкоплечий мужчина, одетый в черную рубаху с закатанными до локтей рукавами и черные джинсы от Валентино, кивнул на разрисованную белую стену. — Мы недаром позвали на эту работу вас. Вас устраивает гонорар?

Сафонов старался не смотреть на говорившего.

Весьма.

Ну вот и славно. Трудитесь. У вас, между прочим, не так много времени.

А что? — Он сделал попытку пошутить. — Не успею до Второго Пришествия?

Мужчина в черной рубахе, прищурясь, оглядел его с ног до головы.

Кто знает. Возможно, не успеете. Я бы хотел, чтобы все было закончено к обозначенному мной сроку.

«Мной, — подумал Витас смятенно, — а ведь ко мне приходили другие… и заказывали мне фреску другие. Не этот». Он обвел глазами спутников мужчины в черной рубашке. Ни одно лицо не напомнило ему тех, кто ввалился к нему домой тогда, в Москве.

Я постараюсь.

И вот еще что. — Человек в черной рубахе говорил громко, на весь пустой гулкий храм, не стесняясь, и его низкий голос отдавался под сводами, создавая иллюзию пения или проповеди. — Мне нужно, чтобы вы изобразили на фреске неких конкретных людей. Группу людей. Да, да, не глядите так удивленно, живых людей. Фотографии вам будут предоставлены. Вы где остановились? В отеле «Шалом»?

Да, в отеле «Шалом». Номер тридцать пятый.

Вам в номер сегодня вечером доставят фотографии. Вы художник, ваше дело, как вписать их в фреску.

Говоривший не заметил, как в это время в храм вошли двое, мужчина и женщина. Мужчина, почти голливудский красавец, косая сажень в плечах, подошел ближе, застриг ушами, слушая разговор. Женщина, сильно раскосая, румяная от жары, обеими ладонями отерла пот с лица, задрала голову, разглядывая сиротски пустые, белые стены, красный подмалевок фигур.

Витас наклонил голову.

Когда вы будете в отеле?

Я закончу работу после восьми вечера. Хотел бы искупаться в Иордане. Жара. Освежусь немного. Думаю, что к десяти я уже буду в номере.

Человек в черном повернулся, пошел к выходу из храма. Его спутники, молчаливые, одетые отнюдь не в черные рубахи — кто во что горазд, от футболок и шортов до модельных белоснежных рубашек от Армани, — стайкой, как гуси, потянулись вслед за ним. Ефим проводил их взглядом. Обернулся к Цэцэг.

Дорогая, — шепнул он, сжал ее руку, и шепот гулко отдался под сводами. Он вздрогнул: какая акустика! — Дорогая моя, я что-то понял. Фотографию можно запросто подделать… сфабриковать на компьютере. Анимация черт знает что сейчас вытворяет… Я знаю, кто мне ее подбросил. Тот! Урод! Точно! Этот… что напал на меня тогда около моего дома… с мордой дракона!..

А, ты опять об этом, о своем, — Цэцэг зевнула, прикрыв рот ладонью. — Когда ты перестанешь, Фима? Я прилетела с тобой сюда не для того, чтобы…

Ефим запустил руку за пазуху, зашарил, скривил лицо. Его твердый мраморный подбородок дрогнул. Он, ничего не отвечая Цэцэг, отирающей кружевным платком вспотевшие виски, сделал шаг к застывшему перед начатой фреской художнику.

Вы знаменитый Витас, — сказал Ефим громко.

Витас вздрогнул и обернулся.

С кем имею честь?..

Ефим Елагин.

О, о, — Сафонов разулыбался, шагнул к Ефиму, протянул руки, перепачканные краской, застеснялся. — О, простите, Ефим?..

Георгиевич.

Ефим Георгиевич, очень приятно! Наслышан. — Витас тряхнул обросшей головой. Глаза его заблестели. — В Иерусалим — отдохнуть?.. По делу?..

Отдохнуть. — «Если и по делу — вряд ли скажет», - подумал Витас. — Рад с вами познакомиться. Бывал на ваших вернисажах… наблюдал ваши полотна, наблюдал. — Витас глядел на черно-белую фотографию, которую Елагин держал в руке. — Витас, по батюшке?..

Художники не имеют отчеств.

О’кей. Витас, вот это лицо… взгляните… вы сможете… изобразить на вашей фреске?.. Я понимаю, конечно, я обнаглел до последней степени, но, понимаете, мне это важно, очень важно… я…

«Ты просто подслушал разговор. И поймал момент. Что ты хочешь от меня?»

Сафонов взял в руки фотографию. Вгляделся. Перевел изумленный взгляд на Ефима.

Но это же… вы!

Это не я. Я никогда не был бритоголовым. Никогда не носил пауков на рукаве.

Но как похож! Да нет, это вы…

Хорошо. — Елагин заметно занервничал. — Хорошо, пусть я! Вы можете — изобразить на вашей фреске — меня?

Витас отодвинул от глаз фото. Прищурился.

Почему нет? — У него появились замашки знаменитости. Он выше задрал подбородок: мол, не таковских еще писали, и портреты чуть ли не по телефону заказывали, и с фотографий 3х4 работал, перенося личико умершего ребенка на могучую холстяру 200х200, все было, всякое бывало… — Могу. Конечно, могу! Микеланджело вон еще не то, не тех типов на своих фресках в Сикстинской капелле рисовал… как хотел, издевался над современниками… — Глаза Витаса скользнули, мазнули осторожной, хитрой колонковой кистью по лицу Ефима. — А позвольте вас спросить…