Ярцагумбу - Алла Татарикова-Карпенко

– Да. Писатель. «Жестяной барабан» написал. – Дан не мог скрыть довольства собой.

– Надо же! Неужели читал?

Дан мгновенье колебался, но сказал правду:

– Фильм смотрел.

– Ясно. Грасс тоже наполовину кашуб, наполовину немец. Считается немецким писателем. Знаменит на весь мир. – Элза замолчала, будто вспомнив о чем-то, затем резко продолжила: – Этот «барабан» я терпеть не могу. Герой – ублюдок, олигофрен и мизантроп, человеконенавистник. Стал причиной смерти двух своих предполагаемых отцов и так далее… Весь роман построен на длиннющих его рефлексивных монологах. О том, какое он на самом деле дерьмо. – Элза не могла скрыть раздражения, заставила себя умолкнуть. Через время проговорила: – Ладно, вернемся к нашим баранам. Замок купил мой муж, за эти самые мутные деньги. А потом его убили. Мне удалось осуществить выгодную продажу. Борис помог, нашел покупателя. Деньги вложила в международные акции, которые меня теперь и кормят. Мне достаточно моей виллы. Тебе она нравится? Как ты жил там без меня? Книги все прочитал?

– Почти, – опять побоялся соврать Дан.

– Хорошо. Думаю, это пошло тебе на пользу. Чтение вообще не есть твое увлечение, не так ли? Все больше интернетными игрушками забавляешься? Можешь не отвечать, и так понятно. В ГИТИС за красоту взяли? Или ты талантливый?

– Ну, не знаю, по мастерству актера пять баллов всегда было.

– Не обижайся. Все хорошо. Еще что-то у меня спросить хочешь?

Он вдруг ощутил в ее интонации новый намек, легкое изменение направления, повернулся к ее лицу, так близко от него сияющего казавшимися в полутьме черными глазами, и тихо произнес:

– Ты уезжала, чтобы я подготовился к… Ну… Как это сказать… к сближению с тобой?

– Я уезжала по делам, – ровно ответила она.

– Тогда скажи правду, зачем у меня брали кровь на анализ?

– Правду? Лучше бы ты без романтических выдумок сказал, где на самом деле посеял паспорт. Анализ делали, чтобы узнать, здоров ли ты.

– Нет ли СПИДа? – Дан не мог скрыть поднимающуюся откуда-то из солнечного сплетения злость.

– СПИДа нет. И вообще, все хорошо, милый мой, очаровательный мальчик. Все хорошо, мне хорошо, тебе хорошо. Нам хорошо. Ведь правда?

Ее постель оказалась жесткой, но удобной для игр взаимного насыщения. Досыпать утро она попросила Дана в его комнате.

– Хочешь сегодня вечером в театр? Начинается шекспировский фестиваль, можно посмотреть спектакли со всего мира.

– Откуда ты знаешь русский? Так хорошо знаешь? – Дан уже научился прямо задавать вопросы своей хозяйке.

– В школе учили.

– Я серьезно.

– Потом Питер. Я училась в Питере в университете, – просто отвечала Элза.

– Ты там с Борисом познакомилась?

– Да. А когда вернулась, вышла здесь замуж, родила сына, немножко его подрастила, позвала Бориса, познакомила с мужем. Они открыли совместное предприятие, – все так же спокойно отчитывалась Элза.

– Мутное?

– Какая разница? – Элза всё еще демонстрировала ровность.

– Борис – твой любовник? – продолжал начатое Дан. – Да.

– И сейчас?

– Давай договоримся, сейчас – это сию минуту. Сию минуту мой любовник – ты, если хочешь.

Дан не успел поставить чашку с кофе на блюдце, и темная жидкость вязко растеклась по рукаву его халата, за который тянула его руку вниз, к себе, Элза.

Шекспировский фестиваль расстроил Дана и воодушевил. Он много рассказывал Элзе о театре в Кёниге, где он проработал три года, параллельно доучиваясь заочно в ГИТИСе, о спектаклях, насыщенных пластикой и эротизмом. То критиковал, что видел сейчас на площадках Гданьска, то восторгался, быстро и неуемно говорил о своих мечтах сниматься в кино.

– Кино… Осенью поедем в Варшаву, покажемся кое-кому. Только вот твой акцент… ну, что-нибудь придумаем. Сегодня спектакль будет идти не в театре: в одном из бывших цехов сточни. Ты знаешь слово «сточня»? Судоверфь. Ну да. Территории огромные. Там где-то и тот театр, в который ты работать приехал. Ты вообще что-нибудь о политических событиях, связанных со сточней, знаешь? Имя Лех Валенса тебе что-нибудь говорит?

– Первый президент Польши, – гордо улыбнулся Дан.

– Какой ты бойкий! Здесь, на верфи, начались волнения в декабре семидесятого. Забастовка рабочих. Он был простым электриком, одним из зачинальщиков. Правительство применило оружие.

– Зачинщиков, – поправил Дан.

– Спасибо. Зачинщиков, – покорно исправилась Элза и повернула машину на территорию бывшей судоверфи.

– Видишь, монумент – три креста?

– Слушай, я все время смотрел, проходя, на это сооружение огромное и понять не мог, в честь чего оно.

– В память о расстрелянных. Старший брат нашей Хельги погиб в те дни.

– Да?! А она тоже немка?

– Что значит – тоже?

– Ну, имя у нее немецкое. И ты же говорила, что город наполовину немецкий, и в тебе кровь немецкая течет, – по-детски объяснял Дан.

– Немецкая, не значит фашистская, – голос Элзы похолодел.

– Да я и не думал… Почему ты так воспринимаешь? – Дан смотрел на ее профиль и видел, как заостряются отчего-то черты ее лица.

– Нет, Хельга полька. Немцев отсюда выселили после войны, когда Гданьск в соцлагере оказался. Практически всех. – Она старалась сдерживать волну какого-то незнакомого Дану раздражения.

– В Кёниге такая же история была. Депортация. А здесь что, во время стачки прям расстрел был?

– К стенке в ряд не ставили. Но стрельбу открыли. Советское прошлое.

– Совдеповское.

– Что тебе это слово говорит? И говорит ли? Ты ведь разницы не успел ощутить. Впрочем, обсуждать это смысла не имеет, – желая поставить точку в теме, резко бросала фразы Элза.

– У тебя вообще со мной обсуждать что-либо не очень получается. Ты меня совсем за дурачка держишь? – не отступал и Дан.

– Я тебя не держу. Разве ты хочешь уйти? – усмехнулась, скосила глаз на него.

– Это оборот речи такой. Ты же понимаешь прекрасно! – он смотрел теперь вперед, не глядел на нее.

– Так, мы почти приехали. Где бы запарковаться? Сегодня «Портовая история» по мотивам «Венецианского купца», польский театр из Легниц – замечательный. Режиссер – Павел Камза. Большая умница, на мой взгляд. Рождает иную, своеобразную красоту. Умеет творить гиперсовременное искусство, но не выплескивает с водой ребенка, – Элза будто и не помнила, о чем говорили до этого.

– В смысле? – не мог успокоиться Дан.

– Сейчас многие постановщики в погоне за новым лицом сводят все к такому минимализму и натурализму, что уже и на театр не похоже. Пустота какая-то. Эстетика помойки, разрушенный человек, цинизм, грубость, ничем не оправданная. И при всем этом – великий снобизм. Они знают, что делают. На самом деле – политика.