Ярцагумбу - Алла Татарикова-Карпенко

Дворец был освещен и внутри ярко, помпезно. Во всяком случае, в той его части, где собралось обширное представительное общество – дамы в вечерних туалетах, мужчины в смокингах. Ансамбль старинных инструментов, расположенный на внутреннем балконе, аккомпанировал действу почти невозможному. Такое Дан видел только в кино: официанты в белых ливреях с черными обшлагами разносили бокалы с вином на серебряных подносах, лавируя среди нарядной, оправленной в бриллианты и сдержанные улыбки публики. Открытые плечи, глубокие декольте, тщательно прибранные волосы, журчание польской речи. «Высший шляхетский свет. Что я-то тут делаю? И куда Борис подевался?» Дан залпом осушил бокал, повернулся за другим, но взгляд его застрял, остановился на лице необычайно привлекательном, чем-то его резко задевшем, удивившем. Статная женщина с высоко поднятыми ярко-каштановыми волосами, украшенными заколкой с крупным изумрудом, устремила на него зеленые, мерцающие под стать изумруду, глаза. Платье кораллового цвета из очень тонкой, ниспадающей и разливающейся по паркету широкими эластичными ручьями ткани было наглухо закрытым, но почти прозрачным. Под прилегшей на тело тканью колыхались, вибрировали, проживали свою отдельную, таинственную, хоть и открытую всем на показ жизнь тяжелые и упругие, массивные груди. Они были бесстыдными, привлекали внимание, не давали от них оторваться, они демонстрировали, представляли всеобщему обозрению крупные соски и выпуклости обширных ореолов. Коралловая ткань, казалось, повторяла предполагаемый цвет этих сосков и ореолов, служа лишь флером, но не одеждой. Дан, всей силой зрения, всем существом своим впился в эти приближающиеся к нему груди. К нему?! Эта королевская мощь, это величие, эта беспрекословная власть двигалась навстречу, а он стоял ошеломленный, с забытым бокалом в руке, потеряв себя и осознание времени и места.

– Не узнал. Как не стыдно! Хорошо выглядишь, молодец. Ты и в смокинге смотришься так же естественно, как в джинсах. У тебя, видимо, хорошая актерская школа, кстати, что ты заканчивал?

– ГИТИС. Элза? Ты покрасила волосы в другой цвет? И глаза… это линзы? – Он понимал, что задает глупые, бестактные вопросы, говорит не о том и не так, как надо было бы говорить, он лепетал, переползая с русского на польский, плавая взглядом от ее лица к этому неприрученному пока чудовищу, ее невероятной груди, и обратно – к глазам, грудь эту объясняющим. Своей наполненностью чем-то неизвестным и бесконечно манким глаза притягивали его не меньше груди, и ему надо было отступить, осуществить хоть шаг назад, чтобы не делать больше выбора, чтобы видеть глаза и грудь разом. Стремясь шагнуть от нее, он покачнулся, часть содержимого бокала плеснулась в сторону, Эльза подхватила Дана под локоть: «Спокойнее, ровно дыши, обними меня за плечо, идем», – выдохнула она близко от его уха. Он повиновался, выровнял корпус, приподнял руку, опустил кисть на тончайшую ткань, терракот, коралл, кисею, отделяющую теперь своим эфемерным существованием его кожу от ее. Жест оказался элегантным и откровенным, привлек внимание сразу нескольких дам и их кавалеров, на что Элза откликнулась, казалось, дежурной фразой: «Мой новый приятель, Дан». Ему тоже пришлось ответить улыбкой на расцветшие симпатией приветственные взгляды, среди которых под звуки струнного квинтета, сопровождающего их движение, они с Элзой пересекали зал.

Первая открывшаяся с узкой лестницы в противоположной части замка дверь вела в кабинет со сплошными стеллажами книг от пола до высокого потолка, обширным письменным столом и широкой и низкой кушеткой, покрытой восточным ковром, на который бросал красноватый отблеск приплюснутый азиатский фонарик. Элза присела на ковер, Дан опустился на пол. Она стянула с него смокинг, ловко сдернула с шеи бабочку, он старался высвободить из тугих петель пуговицы, расстегнул пару и стащил рубашку через голову. Звуки музыки не достигали этих покоев, здесь все было погружено в плотную глухоту тишины, в которой его прерывистое дыхание казалось ему слишком резким и шумным. Элза дышала неслышно. Она расстегнула что-то за своим затылком и откинула верхнюю часть лифа вниз, словно клапан. Она внимательно и неотрывно глядела в его глаза, не давая ему опустить их на открывшуюся грудь.

– Линзы были у меня раньше, те, кошачьи, желтые – к светлым волосам. Сейчас – мой настоящий цвет глаз, зеленый. – Элза зашуршала подолом, не наклоняясь, подтянула, скомкала на животе широкий край, сидя на краю кушетки, еще больше выпрямила спину, широко развела освобожденные от ткани колени. Ее неприкрытый бельем лобок засиял темной медью, под стать окружающей богатый изумруд прическе. – А волосы я если крашу, то везде в один цвет. Поцелуй меня.

Он не знал, куда скорее хочет поцеловать ее, не понял, что именно имеет в виду она, и потому секунду замешкался, стоя на коленях перед новым своим божеством. Элза, сидя все так же прямо, не снимая туфель, обхватила его талию ногами, положила свои ладони на сгибы его локтей, потянула к себе и едким укусом вонзилась в его губы.

Возвращались они, минуя первый зал, в банкетный. Публика с аппетитом уплетала яства, изобильно заполнявшие столы и еще подносимые официантами, запивая их разнообразным спиртным. Пара, не привлекая к себе внимания занятых поглощением еды и питья гостей, заняла свободные места, и Дан приналег на предложенные блюда с усердием владельца юного, растратившего много энергии организма.

– Поляки любят и умеют поесть, – тихо, но внятно говорила Элза.

– Да, очень вкусно! – громче, чем надо отвечал Дан.

– Вот и хорошо. Не торопись, наслаждайся. Учись получать от всего максимум удовольствия. Для этого надо понимать главное: жизнь – это сиюминутная радость. И эту минуту надо уметь сделать дли-и-и-нной!

Обратный ночной путь они преодолели, сидя вдвоем на заднем сиденье «лексуса».

– Ты наверняка хочешь задать мне множество вопросов. Спрашивай, я отвечу на любые.

– А этот замок, он чей?

– Да, самый главный, конечно, вопрос… Ну ладно. Когда социализм в Польше благополучно закончился, много бывшей частной собственности, что находилась при советской власти в ведении государства, вернулось к потомкам владельцев. Если сохранились документы на бывшее владение, конечно. Другие – купили, кто за большие деньги, что в мутной воде наловили, кто за бесценок, удачно, у тех, кого эти мутные деньги быстро сгубили. А замков-дворцов по Польше – великое множество разбросано. Часто нынешние владельцы не знают, что с ними делать: эти каменные пространства надо как-то содержать, поддерживать их состояние, ремонтировать, обогревать, наконец. Представляешь, что значит протопить такую махину? – Она сделала ударение на первый слог слова, и Дан не сразу понял его значение. – А не будешь топить – стены отсыреют, балки плесенью покроются, полы со временем рухнут.

– Тыс таким знанием дела говоришь!

– Этот замок, видишь ли, был некоторое время моим.

– По наследству, от польских княгинь-бабушек?

– Нет. Да я и не полька.

– Не полька? Как это?

– Ах, все-то тебе знать надо. Частично немка, частично кашубка. Данциг – Гданьск половину своего существования принадлежал немцам, половину – полякам. Длительное время вообще был так называемым свободным городом, под управлением объединенного правительства. А изначально на этих землях жили кашубы, потомки славян-поморов. До сих пор вокруг Гданьска кашубские села рассыпаны. Самый знаменитый кашуб – Гюнтер Грасс. Слышал это имя?