Красная мельница - Юрий Мартыненко

– Климент Ефремович.

– Климент Ефремович? – учительница на секунду задумалась и затем с интересом глянула на пожилого человека.

– А какая мечта вообще есть у Марины?

– Мечта?

– Вот ведь и брат у нее, говорят, серьезным был в школе. Он сейчас воин-интернационалист, да? Скоро уже и домой вернется?

– Ждем, конечно, с бабушкой. Та вообще дни считает, – кивнул дед, чувствуя гордость за внука.

«А внучке задницу бы сейчас надрать. И Люське тоже за такое воспитание. Хотя Люська-то в чем виновата? Девка из кожи тянется, чтобы достаток в доме иметь. Да кто из родителей не старается, чтобы детям было хорошо? А чем дети думают? На уме уже и таблетки эти. Маринка-то, может, и ни при чем. Ох, уж эти подружки», – успокаивал себя по дороге на станцию Климент Ефремович. Так крепко задумался о делах внучкиных, что не заметил, как и до вокзала добрался.

В конце марта отец уехал в райцентр и больше домой не вернулся. И как-то сразу вдруг изменился мир. Казалось, учителя стали смотреть на него не так, как прежде, и на уроках спрашивали другими, осторожными голосами. Или это ему только все-таки казалось? Прежними оставались лишь закадычные дружки.

– А когда папка вернется? – спрашивал Клим у матери всякий раз, когда приезжал на воскресенье домой из интерната. – Где он, мам?

– Вызвали, его, сынок, по делам, – объясняла та, стараясь не смотреть мальчишке в глаза. – Вызвали в областной центр. Так мне начальник дистанции сказал. Война, сынок, идет. Много непонятного происходит…

* * *

…И наступила весна. Почернел на улицах укатанный за зиму снег. С домов свесились грязные сосули. Старшеклассники широкими деревянными лопатами сбрасывали с крыши интерната тяжелые, набухшие талой сыростью снежные пласты.

Посветлели лица людей. В очередных сводках Совинформбюро все чаще звучали новости о победах Красной армии на всех фронтах. Появилась твердая уверенность, что Победа уже не за горами. Старшие ребята, собираясь во время переменки покурить на скорую руку в школьной уборной, огорченно толковали о том, что вряд ли теперь удастся поспеть на поля сражений. Вот если бы война протянулась хотя бы еще до зимы, тогда тем, кто пойдет в армию нынешней осенью 42-го, посчастливится поколошматить фрицев.

В интернате отмыли от зимней копоти окна. Солнечные лучи щедро заливали помещения, играя бликами на чистом оконном стекле.

– Сашкец, а Сашкец, а когда войне конец? – ходила гурьбой за истопником мелкая сопливая детвора. Старшие ребята услышали и надавали малышам «дизелей». В кулак захватывается чуб, а потом нижней частью ладони с силой толкают в лоб. Потирая всклокоченные волосенки, ребятишки оставляли истопника в покое. А тот всячески старался защитить младших от старших. Возраста истопника на вид не определить. Может, тридцать, а может, и все сорок с лишним. Зимой и летом носил он черные ватные штаны, отчего, когда ходил, колени, казалось, не сгибались. Говорили, что раньше Сашкец ездил на паровозе кочегаром. Что-то случилось на работе. Он долго болел. Жена от него ушла. Детей не имелось. Может, поэтому относился к ребятам с сочувствием и жалостью. Теперь Сашкец и работал, и жил здесь, в интернате. Занимал под лестницей маленькую каморку.

Весной каждый урок тянется долго. Бывало, зимой только начнется, слышишь, уже звонок в коридоре. Уборщица, она же интернатская кастелянша, тетя Дуся, трясла медным колокольчиком с маленькой железной гайкой, болтавшейся на тонкой проволоке.

Когда ученики сидели в своей интернатской комнате за измазанным старыми засохшими чернилами столом, выполняя домашние задания, в приоткрытую дверь иногда заглядывал Сашкец. Просунув чубатую голову, добродушно глядел на ребятишек. Скуластое лицо с чуть приплюснутым носом расплывалось в широкой улыбке, обнажая крупные коричневые от табака зубы.

– Сашкец, дай закурить! – нагло кричал один из младших школьников, и голова истопника исчезала.

– Совсем оборзел?! – прикрикивал на сорванца старший из ребят.

– А чего он как шпион ходит, смотрит. Его, поди, заведка подослала? – возмущался младшеклассник. Все разом начинали шуметь, отодвинув задачники и тетрадки. Опрокидывалась чья-то чернильница, добавляя грязи на столе.

– Пацаны, айда к военкомату, там наших на фронт провожают! – звонкими голосами кричали во дворе интерната местные поселковые дружки.

– Заведка заругает.

– А ее нету. Ушла. Одна тетя Дуся осталась.

Пацаны кинулись бежать пыльной улицей. Здание райвоенкомата огораживал высокий забор. Зеленая краска на нем облупилась, многие доски, оторванные от нижних гвоздей, расшатаны. В щели видно, что происходит внутри тесного военкоматовского дворика.

Худощавый седой военный в защитной фуражке с торчащим горизонтально козырьком что-то громко объяснял новобранцам. Новобранцы – разных возрастов. Иные друг другу в отцы либо в сыновья годились… Они выходили из помещения на улицу и строились в шеренгу. Дядька в фуражке что-то продолжал говорить, все кругом зашумели. Из здания военкомата вышли последние люди. Стало тише. Военный, про которого пацаны сказали, что это самый главный – комиссар, – вынул из кармана галифе бумажку и стал выкрикивать фамилии. Тут Климку оттеснили от забора собравшейся толпой провожающих. Ворота, наконец, распахнулись, и показался строй уходивших на фронт. Одна из теток громко и надрывно по-кладбищенски запричитала. Прямо над ухом у Климки незнакомый долговязый парень с лицом, усеянным конопушками, стал что есть силы кричать:

– Фе-едька! Федь-ка!!

Федька, видно, не услыхал конопатого, и тот, обреченно и жалостливо махнув еще раз рукой, начал жадно затягиваться окурком, зажатым в грязном кулаке. Другим кулаком он размазывал по щекам слезы…

Кто-то рядом глухо предположил, что на фронт всех, может, и не пошлют, кого-то оставят здесь, в тылу, охранять границу от японцев. Тут уж, мол, кому как на роду написано.

Новобранцы густой колонной зашагали на вокзал, где их поджидал духовой оркестр из рабочих-железнодорожников. На первом пути у перрона под парами стоял паровоз с вагонами. Грянул марш «Прощание славянки». Не обращая внимания на грохот медного оркестра, кто-то в толпе наяривал на гармошке. Заплясал вприсядку мужик с сивой бородой. Около него закружилась пьяная тетка, растянув в руках большой клетчатый платок. Ветерок теребил ее разметавшиеся по плечам волосы. Новобранцы взволнованно оглядывались по сторонам, разыскивая родные лица. Военком дал десять минут на то, чтобы попрощаться с родственниками.

Эшелон с отъезжающими покатился по рельсам, медленно набирая скорость. Оставшиеся люди долго смотрели вслед, пока состав не скрылся вдалеке, в западной горловине станции. Черный паровозный дым растворялся в небе. Послышался протяжный, будто прощальный гудок.

Оркестранты-железнодорожники сложили инструменты на тележку. Провожающие медленно расходились в разные стороны с опустевшего перрона. Ветер продолжал катать по земле бумажные кулечки из-под конфет и печенья.