Красная мельница - Юрий Мартыненко

– Фронт большой. Места всем хватит, – бросил вслед уходящему капитану подполковник, словно вдруг пытаясь как-то оправдаться за свои слова…

«Теперь загубят парня», – сокрушался военком, откровенно говоря, пожалев, что сунулся с таким вопросом в областное ведомство.

* * *

А с фронта начали возвращаться инвалиды войны. Спустившись не без помощи товарищей, таких же обожженных и калеченных фронтовиков-попутчиков, из тамбура дощатого вагона, они ставили на родную землю свой тощий «сидор» и с радостью вдыхали воздух родимой сторонки. С одной стороны, как бы и повезло. Жизнь продолжалась. Но она же ставила жестко немало вопросов. Тем, чей дом и родные находились в глубоком тылу, было намного легче, чем тем, кому после госпитальной койки предстояло возвращаться к пепелищам на обугленной недавней оккупацией земле…

По словам фронтовиков-инвалидов, многие деревни по нескольку раз переходили из рук в руки. Роты ходили в атаки, и всякий раз откатывались назад, оставляя на поле боя видимо-невидимо трупов. Командиры стояли на своем: «Вперед, в атаку! За Родину! За Сталина!» Выбитые батальоны пополнялись с ходу подошедшими маршевыми ротами, которые через несколько дней изнурительных штурмов очередных высоток таяли на глазах. Словом, война – мясорубка, перемалывает все, что в нее попадет.

Ржевско-вяземский плацдарм глубоко вклинивался в нашу оборону, от которой до Москвы оставалось всего 120 километров. Немецкое командование связывало с этим плацдармом далеко идущие расчеты. Оно рассматривало Ржев как трамплин для прыжка на Москву.

– Мы им там здорово дали, под Ржевом-то, – мусоля крохотный окурок, хрипел, приняв с утра на грудь, дядя Петя. Он сидел на местном рынке у фанерного ларька, в котором торговали селедкой и где втихаря желающему за «рваный» наливали в граненый стакан водочки. Рассказывал про войну двум теткам, торговавшим рядышком картошкой. Лузгая семечки, те с интересом слушали бывалого вояку. – Фрицы погнали в атаку целый пехотный полк с танками. Но кукиш им без масла. Ничего не смогли сделать. Мы всех перед проволокой положили! Сколько их, гадов, нарубили в том бою, не сосчитать. Эх, кабы не рука, я бы и теперь их из пулемета жарил. – Дядя Петя тряс пустым левым рукавом. – Через несколько-то дней меня и шарахнуло. Осколками. Врачи в санбате и сшивать не пытались. Куды там сошьешь. Рука почти на жилках висела. Хирург ее и оттяпал. Потом госпиталь. Сначала полевой, а после отправили санитарным поездом в тыл. В город Тамбов. – Инвалид вытирал пустым рукавом вспотевшее небритое лицо. – Кабы, Настюха, еще налить?

– Дядь Петь, может, хватит? Иди домой, тетя Дуся уже, поди, потеряла, – высунула голову из ларька дяди Петина племянница.

– Настюха, домой еще рано, махал правым кулаком фронтовик. – Лучше-ка еще грамм сто. Наркомовских. На фронте положено.

– Дя-дь Петя, – нараспев уговаривала племянница своего родственника. – Здесь не фронт. Дома ты…

– Настюха! Приказы не обсуждаются, а выполняются. Плесни грамульку! Потом домой.

– Точно пойдешь, если налью?

– Честное красноармейское, пойду. Дуська небось уже того, заждалась мужика. Я того, хоть и без одной конечности, но, поди, мужик.

– На, – протянула Настя граненый стаканчик с водкой. – И закусывай хоть. – На кусочке газеты блестел жирный хвостик селедины.

– Мужик ведь, правда, бабы?

– Не проверяли, не знаем, – голосисто дружно хохотнули те. – Не смущай ты нас, ступай-ка, милок, к своей половинке, – благоразумно отправляли они дядю Петю домой. – На-ка вот, угостись семечками и ступай. Послушайся племяшку…

– И то верно, бабоньки, – соглашался дядя Петя. – Пойду я. Не буду лишний раз расстраивать. Я ж понимаю, но и меня ж, однако, понять надо.

– Понимаем-понимаем, – соглашались жалостливо бабы. – Иди уж…

– Все. Иду, – утирая губы, мирно соглашался дядя Петя и, держась уцелевшей рукой за штакетины, медленно направлялся в сторону своего дома.

– И чего не спится? Все ворочается, – спросонья заворчала потихоньку на деда бабка. Климент Ефремович с закрытыми глазами не отозвался. Мысли тревожные цеплялись друг за дружку, образуя невообразимый клубок. Думал о Маринке, об учительнице английского языка – внучкиной классной руководительнице. О том, что виделся с ней и разговаривал, он бабке говорить не стал. Вдруг навалилось прошлое… Вспомнил себя в детстве. Сколько воды утекло с тех пор, а надо же, как вчера все было. Крохотный железнодорожный разъезд. Интернат в райцентре. Стрелковый кружок. Военный седой комиссар. В петлицах защитной гимнастерки по шпале. Капитан курил «Казбек».

Ночью приснилась матушка. Будто сидит она на крылечке их дома на разъезде. Держит путейский фонарь и просит Клима, который сам собой такой, как есть, старый и седой: «Сынок, отнеси фонарь отцу. Верно, заждался он. На работу пора. Отнеси. Ты маленький, ноги быстрые. А я тебя здесь, на крылечке, обожду. Что ж ты стоишь, сынок? Беги к отцу…»

Смотрит старый сын на молодую мать, а ноги словно ватные. Не может он ими ни пошевельнуть, ни шага сделать…

…Громко постучали с улицы в оконную раму. Залаяли соседские собаки. Удивительно, но своя будто радостно взвизгнула.

– К нам, что ли, стучат? – проснувшись, не сообразила баба Люба.

Климент Ефремович второпях надел разношенное трико. Нашарил ногами в темноте тапочки. Они оказались малые. Бабкины. Ладно. Включил свет. В стекло больше не стучали. За окном будто послышался чей-то смех. Собака еще раз взвизгнула и замолкла, словно своего признавая.

– Сейчас, сейчас! – Климент Ефремович поспешил на веранду к двери. Откинул крючок. С крыльца навстречу шагнул высокий военный. Голубой берет, тельняшка, что-то блестящее на кителе.

– Степан! – только и выдохнул дед. – Откуда?

– Из Кандагара, – неестественно громко пробасил повзрослевший за два года внук. Из-за его спины с визгом, слезами и смехом одновременно вынырнули дочь Люська с внучкой Маринкой. А за дедом уже спешила из дома, показавшись в дверях, с радостными причитаниями бабка в одной ночной рубахе и растоптанных дедовских тапочках на босу ногу…

* * *

Воинский эшелон, мчавший сибиряков на запад, до фронта не дошел. Мелькнули, спикировав с голубого безмятежного неба, два немецких бомбовоза. Первым же разрывом изуродовало паровоз. На полном ходу он завалился набок под откос, увлекая за собой теплушки и платформы. Железнодорожную насыпь густо обдало облаком белого пара, который вырвался на свободу из разбитого паровозного котла. Клименту Ворошилову и его землякам повезло. Замыкающая эшелон теплушка, в которой они ехали, оторвалась от сцепки и, прокатившись несколько метров, остановилась.

Климент успел натянуть на стриженую голову серую тугую шапку с красной звездочкой и подпоясаться солдатским холщовым ремнем. Он оказался в страшной и непонятной для нормального разума кутерьме. Покалечив поезд, немецкие самолеты улетели.