Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

Я выглянула в окно. Почтальон сказал, что у него письмо для Греко. Я с колотящимся сердцем побежала вниз. Родители не могли мне написать. Значит, письмо от Лилы? Или от Нино? Письмо было от Лилы. Я надорвала конверт, и из него выпало пять листков, заполненных убористыми строчками. Я с жадностью читала написанное, но почти ничего не понимала. Сегодня это может показаться странным, но дело обстояло именно так: я не сразу смогла вникнуть в содержание письма, потому что слышала голос Лилы. С первых строк мне вспомнилась «Голубая фея» — единственный ее текст, который я читала раньше, не считая сочинений в начальной школе, но только теперь я сообразила, что именно мне тогда так в нем понравилось. Письмо, как когда-то «Голубая фея», поразило меня тем, что за написанными словами звучал голос Лилы. В отличие от меня, в отличие от Донато Сарраторе с его статьями и стихами, в отличие от многих писателей, книги которых я читала, она не просто выстраивала грамматически безупречные фразы. Главное, что в ее тексте не было ни следа неестественной вычурности, свойственной письменной речи. Я читала и в то же время видела Лилу и слышала ее. Интонации этого голоса, скрытого в строчках, потрясли меня больше, чем наши разговоры с глазу на глаз: они были очищены от заминок, неизбежно возникающих в устной речи, в них ощущалась какая-то живая упорядоченность, достойная, как мне казалось, мыслей, которым посчастливилось родиться в голове Зевса, а не Греко и Черулло. Мне было стыдно за свои ребяческие письма, за их излишнюю восторженность, за глупость, за наигранную радость и боль. Что подумала обо мне Лила? Я с презрительной обидой вспомнила словесника Джераче, поставившего мне девять по итальянскому — зачем он ввел меня в заблуждение? Из-за этого письма я впервые — в свой пятнадцатый день рождения — почувствовала себя мошенницей. Школа подпитывала мои иллюзии, доказательством чему служило письмо Лилы.

Затем я понемногу вникла и в его содержание. Лила поздравляла меня с днем рождения. Она была рада, что я весело греюсь на солнце, что поладила с Сарраторе и полюбила Нино, что мне так нравятся Искья и пляж Маронти. Она потому и не писала — не хотела портить мне каникулы своими неприятными рассказами. Но теперь она поняла, что пора прервать молчание. Сразу после моего отъезда Марчелло Солара стал с разрешения Фернандо каждый вечер являться к ним на ужин. Он приходил в полдевятого и оставался до половины одиннадцатого. Всегда что-нибудь с собой приносил: пирожные, шоколадные конфеты, сахар, кофе. Она ни к чему не притрагивалась и не разговаривала с ним; он так же молча смотрел на нее. После недели мучений, убедившись, что Лила полностью его игнорирует, он решил ее поразить: заявился утром в сопровождении потного толстяка, который втащил в столовую огромную картонную коробку. Из коробки извлекли предмет, о котором слышал каждый из нас, но которого не было почти ни у кого в квартале, — телевизор. Он представлял собой ящик с экраном, на котором можно было видеть изображения в точности, как в кино, только без всякого проектора, поэтому было непонятно, откуда они там берутся. Внутри ящика располагалась таинственная катодная трубка. Телевизор несколько дней не работал — как уверял все тот же потный толстяк, как раз из-за проблем с этой самой трубкой. Но потом все наладилось, и теперь полквартала, включая моих мать, отца и братьев, ходили к Черулло смотреть на это чудо. Рино — тот телевизор не смотрел. Он окончательно поправился, но с Марчелло больше не разговаривал. Когда тот приходил, Рино разражался потоком брани по поводу телевидения, после чего, даже не притронувшись к еде, отправлялся спать или до глубокой ночи слоняться по улицам в компании с Паскуале и Антонио. Лила не скрывала, что ей, напротив, нравится смотреть телевизор. Особенно она радовалась, когда у них появлялась Мелина, которая садилась перед экраном и сидела молча, целиком сосредоточившись на передаче. В этот час в доме наступал покой. В остальное время Лила со всех сторон окружена злобой. Брат не может ей простить, что она его бросила, и теперь он должен один ишачить на отца, пока она живет в предвкушении замужества, благодаря которому превратится в настоящую синьору. Фернандо и Нунция негодовали, что она груба с Соларой и только что в лицо ему не плюет. Наконец, ее донимал Марчелло: она ясно сказала ему, что никогда не примет его предложение, но он все больше вживался в роль жениха, чуть ли не хозяина. Похоже, его перестало устраивать немое благоговение, и он все чаще предпринимал попытки ее поцеловать и с подозрительностью расспрашивал, как и где она провела день и с кем виделась. Может, у нее есть другой? Может, кто-нибудь случайно задел ее рукой? Поначалу она просто ничего не отвечала, но потом, что гораздо хуже, принялась над ним издеваться, рассказывая, как целовалась и обнималась с несуществующими парнями. Однажды вечером, наклонившись к ней, он прошептал ей на ухо: «Помнишь, как ты угрожала мне сапожным ножиком? Запомни: если я узнаю, что тебе нравится другой, я угрожать не буду. Убью тебя — и все». Она не представляла, как ей от него отделаться, и на всякий случай продолжала с ним воевать. Но ей было страшно. На последних страницах она писала, что у нее такое ощущение, словно вокруг нее сконцентрировалось все зло нашего квартала. Еще она писала, что зло и добро, перемешиваясь, взаимно усиливаются, но я не очень поняла, что она имеет в виду. Марчелло, добавляла она, сам по себе не так уж плох, только он добро принимает за зло, а зло — за добро, и в этой жуткой мешанине очень трудно разобраться. Несколько дней назад случилось одно происшествие, которое не на шутку ее напугало. Марчелло распрощался и ушел, телевизор был выключен. Рино болтался на улице, родители собирались ложиться спать. В общем, Лила была на кухне одна — мыла посуду. За день она очень устала, еле на ногах стояла. И тут вдруг раздался грохот. Она обернулась и увидела, что большая медная кастрюля разорвалась изнутри. Сама, ни с того ни с сего. Она, как обычно, висела на гвозде — да и продолжала на нем висеть, но посередине образовалась большая дыра, края которой свернулись в спираль, а сама кастрюля искривилась, утратив прежнюю форму. На звук прибежала мать, уже в ночной рубашке, и обругала Лилу за кастрюлю, уверенная, что она ее уронила. Но даже если бы кастрюля и правда сорвалась с гвоздя, она не могла бы так скособочиться. «Подобные вещи, — заключала Лила, — пугают меня больше всего. Гораздо больше Марчелло да и всех остальных. Я чувствую, что должна найти решение, иначе все рухнет, все без исключения, сначала одно, потом другое». Прощаясь, она еще раз поздравляла меня с днем рождения и желала навсегда остаться на Искье с доброй синьорой Неллой и больше никогда не возвращаться в наш квартал, хотя тут же признавалась, что ждет не дождется, когда я приеду, потому что ей позарез нужна моя помощь.

35

Письмо Лилы очень меня взволновало. Как обычно, оказалось, что ее мир гораздо значительнее моего. Все, о чем я писала ей в июле и в августе, предстало передо мной во всей своей банальности, и мне хотелось одного — поскорее об этом забыть. Я не пошла на море, чтобы сразу ответить ей серьезным, основательным письмом, написанным таким же языком, как у нее, — правильным, но в то же время разговорным. Если предыдущие письма не требовали от меня никакого напряжения — я строчила страницу за страницей, ничего не исправляя, — то над этим письмом я намучилась: писала, зачеркивала, снова писала, но все равно у меня плохо получалось передать ненависть Нино к отцу и роль Мелины в возникновении этого ужасного чувства, все тонкости моих взаимоотношений с семейством Сарраторе и свое беспокойство за нее, Лилу. Донато, которого я знала как выдающуюся личность, под моим пером выглядел самым заурядным человеком, ничем не примечательным мужем и отцом, а уж по поводу истории с Марчелло мне и вовсе сказать было нечего — разве что пролепетать какую-нибудь глупую банальность. Под конец у меня вообще сложилось четкое впечатление, что искренне в моем письме звучало только сожаление о том, что у нее дома есть телевизор, а у меня его нет.