Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

Поначалу ужасы, внушенные матерью, и уверенность в недостатках собственной фигуры заставляли меня постоянно торчать на террасе, полностью одетой. Я каждый день писала Лиле: задавала вопросы, шутила и, не жалея восклицательных знаков, описывала остров. Но однажды утром Нелла подняла меня на смех: «Что это ты тут делаешь? А ну надевай купальник!» Я так и сделала, а она расхохоталась: мой купальник показался ей старушечьим. Она сшила мне другой, по ее мнению модный, — красивого синего цвета, с глубоким вырезом на груди, тесно обтягивающий зад. Она одобрила, как он на мне сидит, и сказала, чтобы я шла на море: «Хватит сидеть на террасе!»

На следующий день, раздираемая страхом и сильнейшим любопытством, я с полотенцем и книгой в руках отправилась в сторону Маронти. Дорога показалась мне очень длинной, и по пути я не встретила ни одного человека. Пустынный пляж тянулся бесконечно, под ногами шуршал зернистый песок. Пахло морем, о берег с глухим монотонным шумом бились волны.

Я долго стояла и смотрела на эту огромную массу воды. Потом села на полотенце, сомневаясь, правильно ли я все делаю. Наконец снова встала и зашла в воду по щиколотку. Как я могла, живя в Неаполе, ни разу в жизни даже не подумать о том, чтобы искупаться в море? А ведь дело обстояло именно так. Я сделала несколько осторожных шагов: вода поднялась до колен, потом до бедер. Затем я оступилась и упала в воду. Я запаниковала, засуетилась, хлебнула воды, но вынырнула на поверхность и отдышалась. Я поняла, что у меня действительно получается двигать ногами и руками так, чтобы держаться на воде. Все-таки я умела плавать. Значит, мать и правда возила меня в детстве на море, и, пока она принимала песочные ванны, я действительно научилась плавать. На мгновение я увидела, как она, молодая, не такая измотанная, сидит на черном пляже под полуденным солнцем, в белом купальнике в цветочек, по колено зарыв свою больную ногу в обжигающий песок.

Морская вода и солнце быстро убрали с лица следы воспаления и прыщи. Я обгорела, почернела. Я ждала писем от Лилы — мы обещали писать друг другу, — но их не было. С семейством, гостившим у Неллы, я упражнялась в английском. Поняв, что мне нравится учиться, они прониклись ко мне симпатией и общались со мной все чаще. Я заметно продвинулась в английском. Нелла пребывала в неизменно веселом настроении, поддерживала меня, и я взяла на себя роль переводчика. Она не упускала случая меня похвалить и баловала огромными порциями всевозможной еды, а готовила она прекрасно. Она говорила, что приехала я никакая, а теперь, благодаря ее заботам, прекрасно выгляжу.

В общем, последние десять дней июля подарили мне ощущение полного блаженства, прежде незнакомое. Я в первый раз испытала то, что потом часто повторялось в моей жизни, — радость новизны. Мне нравилось все: вставать по утрам, готовить завтрак, убирать со стола, гулять по Барано — в гору и под гору, — бродить по пляжу Маронти, читать, растянувшись на солнце, окунаться в воду, снова читать. Я не скучала ни по отцу, ни по братьям, ни по матери, ни по своему кварталу, ни по скверу. Мне не хватало только Лилы — Лилы, которая не отвечала на мои письма. Я боялась, что в мое отсутствие с ней что-нибудь случится — плохое или хорошее. Это был давний страх, который никогда меня не покидал; я боялась, что, упустив из виду кусочки ее жизни, потеряю и главную силу собственной жизни. То, что она мне не писала, только усиливало этот страх. Старательно расписывая радости каникул на Искье, я не могла отделаться от ощущения, что мое многословие и ее молчание доказывают одно: моя изумительная жизнь настолько бедна событиями, что у меня остается масса времени писать ей каждый день, тогда как она живет суровой и мрачной, но полной жизнью.

В конце июля Нелла сказала мне, что первого августа место англичан займет неаполитанская семья. Они приезжали второй год подряд. Очень хорошие люди, милые и вежливые, особенно муж — настоящий джентльмен, всегда находивший для нее любезные слова. «Их старший сын — очень красивый парень. Высокий такой, правда, худенький, но сильный; ему скоро исполняется девятнадцать. Наконец-то ты будешь не одна», — сказала она мне. Я смутилась, испугавшись, что не понравлюсь этому парню и не смогу сказать с ним и пары слов.

Англичане уехали, оставив мне в подарок пару книг и свой адрес, чтобы, если когда-нибудь буду в Англии, я непременно их навестила. Нелла попросила помочь ей прибраться в комнатах, сменить постельное белье, заправить кровати. Я делала это с удовольствием. Я мыла полы, а она кричала мне с кухни: «Какая ты молодец! Уже и по-английски умеешь читать! Еще и с собой сколько книг привезла!»

Она всегда хвалила меня, не смущаясь разделявшим нас расстоянием, громко повторяя, какая я дисциплинированная и разумная, целыми днями и вечерами читаю. Я заглянула на кухню и увидела ее с книгой в руках. Эту книгу с дарственной надписью ей подарил тот самый синьор, которого мы ждали назавтра. Нелла держала ее на тумбочке и каждый вечер читала по одному стихотворению — сначала про себя, потом вслух. Она уже успела все их выучить наизусть.

— Смотри, что он мне написал, — сказала она, протягивая мне книгу.

Это было «Испытание безмятежностью» Донато Сарраторе. Посвящение гласило: «Нелле, которая сама сладость, и ее чудесному варенью».

31

Я сразу села за письмо Лиле. Я исписывала страницу за страницей, выплескивая на бумагу все — страх и радость, желание сбежать и предвкушение момента, когда я увижу Нино Сарраторе. Потом мы вместе пойдем на Маронти, будем купаться, смотреть на луну и звезды и вернемся, чтобы спать под одной крышей. Я ни о чем не могла думать, только вспоминала, как целую вечность назад — ах, сколько времени прошло! — он, держа брата за руку, признался мне в любви. Но тогда мы были детьми, а теперь я чувствовала себя взрослой, почти старой.

На следующий день я отправилась на остановку рейсового автобуса, чтобы помочь гостям донести вещи. Я всю ночь не спала и очень волновалась. Приехал автобус и высадил пассажиров. Я узнала Донато Сарраторе, узнала его жену Лидию, узнала Маризу, хоть она и сильно изменилась, узнала Клелию, как и прежде, немного рассеянную, узнала подросшего Пино и догадалась, что капризный мальчишка, нетерпеливо дергающий мать, — тот самый младенец, что лежал в коляске, когда я в последний раз видела семью Сарраторе в полном составе под обстрелом Мелины. Но Нино с ними не было.

Мариза с радостью, которой я не ожидала, кинулась мне на шею: все эти годы я ни разу не вспоминала о ней, а она, оказывается, часто думала обо мне и скучала. Она сказала родителям, что я — дочь швейцара Греко из того квартала, где они раньше жили. Лидия недовольно скривилась и, ворча на ходу, побежала догонять успевшего удрать младшего сына, а Донато Сарраторе принялся выгружать багаж, даже из вежливости не поинтересовавшись: «Как поживает папа?»

Я расстроилась. Пока Сарраторе устраивались в своих комнатах, мы с Маризой, которая отлично знала Маронти и Искью, отправились на море. Маризе не терпелось поехать в оживленный Порто, Форио или Казамиччолу, потому что в Барано, по ее словам, скука смертная. Она рассказала, что учится на секретаршу, что у нее есть парень и что скоро она меня с ним познакомит, потому что он тайком приедет с ней повидаться. Наконец она заговорила обо мне, и у меня замерло сердце. Она знала обо мне все: что я хожу в гимназию, что отлично учусь и встречаюсь с сыном аптекаря Джино.